Я вспомнил наши стулья. Они не были слишком красивыми, но все-таки они мне нравились. Особенно после того, как мы с папой покрасили их в голубой цвет. Кто станет сидеть на них в Германии? Я говорил об этом с Барухом. Он сказал:

— Они будут на них сидеть, пока их не разбомбят англичане или американцы.

Я пожалел стулья. Но еще больше я жалел свои игрушки. Книжки они так или иначе не могли читать. Ведь они были написаны по-польски.

Я еще раз объясню положение в гетто. Их было три. Гетто «Б» очистили от обитателей сразу, в самом начале. Гетто «Г», то есть наше, обслуживало фабрику. А гетто «А», самое большое и заселенное, начали было опустошать, но потом прекратили. «Они туда скоро вернутся», — уверял Барух. Там было много людей, много улиц и переулков. Много подвалов и чердаков. А в некоторых бункерах, вырытых глубоко под землей, были припрятаны продукты и вода на целый год. Были там сионистские организации, в одной из которых состояла мама. Но были и стукачи, чтоб они провалились! А еще там жили грузчики, люди довольно сильные и решительные. Папа говорил, что эти грузчики и молодежь поднимут восстание.

— Что-то вроде того, что было в Варшавском гетто, может быть, более короткое. Может быть, день-два. Но восстание обязательно будет.

— Чего же они ждут? — спрашивал Барух.

Папа объяснял:

— Они не могут начать сейчас, потому что здесь много женщин и детей. А может быть, у них пока недостаточно оружия. Если уж поднимать восстание, надо так ударить по немцам, чтобы они это почувствовали, — бить их хотя бы три дня.

Я пробирался по темной стороне улицы — не там, где светила луна. Старался идти близко-близко к стене. Папа меня учил:

— Время от времени останавливайся и внимательно слушай. Посмотри по сторонам и назад. Потом наверх. Опасность может быть не только впереди.

Он учил меня многим вещам. Это было, когда мы ночью, после отбоя, выходили на улицу, чтобы купить хлеб, тайно доставленный в гетто. Потом возвращались с черного хода, через окно, решетки которого были подпилены. Папа тихонько свистел, Барух отвечал изнутри.

Мне было тяжело идти почти прижавшись к стене, хотя я знал, что продвигаться должен именно так. На всем протяжении улицы, особенно около подъездов, валялись всякого рода обломки, куски мебели и вещи, которые я не мог разглядеть в темноте. Мне приходилось каждый раз обходить эти кучи, и возле каждой мне чудился немец, а то и два, которые смотрят на меня во все глаза. Один раз это была обычная кошка, и я впервые в жизни почувствовал, что такое, когда от ужаса волосы шевелятся на голове. Раньше я думал, что это выдумки писателей, которые пишут страшные истории. Тогда я спустился с тротуара на шоссе и пошел вдоль, не думая, что меня могут увидеть. Так я продвигался быстрее и был дальше от всех этих чудовищ.

Если говорить правду, не знаю, чего я боялся больше — немцев или духов. Я понимал, что немцам не было смысла прятаться среди мусора, чтобы поймать кого-то ночью. Они хватали людей среди бела дня, после сытного завтрака, — так говорил Барух. Обычно они приходили с многочисленными помощниками, разными там полицейскими, которые делали за них всю черную работу. Я, конечно, больше боялся чертей, хотя должно было быть наоборот.

Когда я проходил мимо входа в один из домов, неожиданно хлопнула дверь. Стук был довольно сильный. Сначала мне показалось, что внутри дома стреляют, в тишине звук был слишком громким, но сразу после этого я услышал скрип и еще один удар. Это была незапертая дверь, которая стучала от ветра.

Пока я добрался до нашего дома, то есть до дома, в котором мы жили, когда папа работал на фабрике, я не раз и не два замирал на месте, прислушиваясь к подобным звукам. Стук. Скрип окна или двери. Иногда я прижимался к стене, испуганный неожиданным появлением из подъезда целого облака, состоящего из перьев, вылетевших из распоротых подушек и перин, которые беззвучно, словно духи, возникали передо мной. Я разговаривал сам с собой. Объяснял все, что происходило вокруг.

Но никак не мог убедить себя в том, что все эти вещи днем не казались бы мне такими зловещими.

На этой улице, кроме мебели и брошенных вещей, попадались также целые чемоданы, которые побросали угнанные немцами люди. Как видно, чемоданы были слишком тяжелыми, и хозяева бросили их. Они валялись на земле раскрытые. Может быть, в последнюю минуту из них были выбраны какие-то ценные вещи, или над ними уже успели поработать грабители.

В конце концов я прекратил думать обо всем этом и останавливаться. Просто бежал по улице в одних носках, с ботинками в руках. Я хорошо знал дорогу. Ворота, конечно, были заперты. Я пошел в обход. Подтянулся и сдвинул подпиленный прут. Он со скрипом отошел в сторону. Как всегда я пролез в окно и спрыгнул вниз. Тихо пересек двор. Там никого не было. Правда, на мгновение мне показалось, что слышен какой-то шорох. Что-то вроде тихого движения по крыше. Может, здесь кто-то скрывается? Где наши компаньоны по бункеру, семейство Грин? Может, они здесь? Я поднялся в нашу квартиру. Дверь была сорвана. Я вбежал в дом так стремительно, как будто там меня ждал отец. Понятно, что его не было. Ведь он должен был прийти за мной в разрушенный дом № 78. Но я услышал тихий писк Снежка. Жалко, что он был такой маленький и я не мог изо всех сил обнять его. Я свистнул, и он тут же прибежал. Я уверен в том, что он был счастлив, когда я поднял его с пола и посадил в карман своего пальто.

Я должен был оставить здесь какой-то знак для отца. Поэтому я решил взять из дома кое-какие вещи. Например, мою подушку и одеяло. Кроме того, я хотел взять из дома продукты. Я пошел к кухонному шкафу, но он стоял открытый и пустой. «Кто-то забрал из него абсолютно все», — со злостью подумал я. Может, это был человек, который все еще скрывался в доме и был уверен, что мы с папой больше не вернемся.

В убежище под крышей у нас тоже было припасено немного еды. Я пошел туда. Та же картина. Кто-то там был и все забрал. Кто-то, кто обо всем знал. Может быть, отец? Это убежище было хорошо замаскировано. Кроме нас о нем знало только семейство Грин. Я спустился в квартиру и зашел в уборную. Попробовал сдвинуть плиту, как это делал отец, когда мы спускались в бункер. Но не мог сдвинуть ее с места, как будто она была намертво замазана изнутри. Я приложил все свои силы. Она не двигалась с места. Тогда я ударил несколько раз в пол и потихоньку позвал:

— Господин Грин! Госпожа Грин! Ципора! Аврахам! Йоси!

Никакого ответа. И тут я вспомнил условный стук. Я ударил по полу один раз, потом подряд два раза. Ответа не было. Тогда я ударил изо всех сил и закричал:

— Господин Грин!

Они быстро открыли отверстие и набросились на меня:

— Ты что кричишь? Хочешь привести сюда немцев? Стукачей? Какой же ты дурак!

Я опешил. Потом спустился вниз, и они закрыли вход. Папы там не было. Они не смели обзывать меня. Когда взрослые обзывают тебя, это очень обидно. Особенно, когда они сами во всем виноваты.

— Почему же вы не отвечали? — спросил я. — Могли открыть, когда я…

Госпожа Грин не дала мне закончить.

— Неважно, — сказала она. — Слушай внимательно, что я скажу, Алекс. Итак, если ты сейчас отсюда выйдешь, то только с тем условием, что больше не вернешься. Это первое.

— Но… — начал было я.

Я начал говорить ей, что ведь это и наш бункер, не только их. И продукты тоже наши.

— Хорошо, хорошо, понимаю. Помолчи минуту.

Я замолчал.

— Ты можешь остаться с нами, сколько захочешь. Еду будешь получать наравне с моими детьми. Это ясно?

— Да, — вежливо ответил я.

— Тогда так. Ты можешь ложиться спать, но если хочешь есть, Ципора тебе сейчас даст что-нибудь. Мы должны очень экономить, потому что никто не знает, сколько придется тут просидеть. Когда кончится война, неизвестно.

— Я не могу здесь оставаться, — сказал я.

— Конечно, нет! — взорвался господин Грин.

Госпожа Грин, Йоси, Аврахам и Ципора в оцепенении смотрели на меня.