— А вот, изволите видеть, господа, андерманир [1] штук, хороший вид: город Кострома горит. А вот андерманир — другой вид: Петр Первый стоит, государь был славный, а притом и православный. А вот андерманир штук: город Палеромо стоит, барская фамилия по улицам чинно гуляет и нищих тальянских русскими деньгами щедро наделяет. А вот, изволите посмотреть другой андерманир штук — другой вид: Успенский собор в Москве стоит, нищих в нем бьют, ничего не дают.

Москва любила говорить, петь, рисовать. Дети шли в Китай-город, выходили на Красную площадь, считали купола церкви Василия Блаженного, бродили между торговыми рядами. В дощатых палатках пестрели лубки на веревочках. На лубках — войны, победы, генералы, и рядом картина о том, как мыши кота хоронили. Все картины с надписями. Их можно долго рассматривать. Здесь же предлагали купить лаковые табакерки с разными рисунками, с портретами Кутузова, Багратиона, Платова. А больше всего было рисунков, изображающих пожар Москвы.

В палатках продавали точеную посуду и другие деревянные, пестро раскрашенные диковинки; прокаленная в печи олифа, положенная на олово и испещренная красками, блестела, как драгоценный камень.

Здесь в первый раз встретился будущий художник с живописью.

Посылали его сюда купить сахару восьмушку, чая на заварку, но больше он приходил сюда сам: посмотреть, послушать.

В рядах шумели, говорили покупатели, говорили и кричали купцы, пели нищие.

Говорили и хвастались в старой купеческо-мещанской Москве многим: точеной посудой, табаком, лаковыми табакерками, Василием Блаженным и Царь-пушкой.

Была молва, что та пушка одним выстрелом могла побить всех французов, но не посмели из нее стрелять, потому что выхлынула бы Москва-река из берегов и затопила бы весь город.

На Москве-реке скрипели причалами баржи, черные снасти темнели на синем небе.

Шло лето. Сады отцветали, наливались ягоды; потом по улицам начинали ходить обручники — по всему околотку раздавался стук набиваемых на кадки новых дубовых обручей. Обручник — старый солдат; набивает обручи и рассказывает о Берлине, о Париже, о дальних походах, мягких, пыльных дорогах и о дорогах кирпичных, о победах, поражениях.

Кончалась работа обручника — начинали парить кадки: это значило, что скоро поспеют огурцы.

На траве зорюшке появлялись маленькие овальные, сжатые со спины плодики; их звали просвирками.

На больших рынках стояли возы с сеном; воз взвешивали на огромных весах и везли домой. Воз с сеном шумит в воротах, задевает вереи сухой травой, въезжает во двор.

Сено дают попробовать корове, и отец, который покупает сено сам, волнуется так, как будто принес важную бумагу на подпись самому директору департамента. Корова ест, в ее голубых глазах отражаются многокупольная церковь и маленький дом.

Сено вилами бросают на сеновал. Теперь можно забраться в сенник и оттуда смотреть, как военачальник с горы; с сеновала видна сизая, старая Сухарева башня и другая, ближняя, белая — Меншиковская; ее зовут «невестой Ивана Великого».

У огородников покупали огурцы. Огурцы мыли, готовили рассол, клали в рассол чеснок и дубовые листья, для того чтобы огурцы были крепкими.

Поспевали яблоки, начинал желтеть и падать лист.

На дворах устанавливали чудовищных размеров корыта, рубили капусту стальными сечками, и тут начинались в Москве песни.

Капусты много, ее нельзя рубить без песен. Во всех дворах слышен один и тот же стук, а песни разные.

Пухлые, сочные листья превращаются в мелкие прядки. На полуизрубленные листья насыпают крупную соль, мягкий звук сечек сменяется царапающим: это соль попадает под сечку. Ели в доме много и просто.

Павел Андреевич был, как тогда говорили, «из простых».

В своей автобиографии Павел Андреевич так вспоминает про тогдашнюю Москву:

«Отдаленные улицы Москвы и теперь еще сохраняют колорит сельский, а в то время они были почти то же, что деревня. Любимым местом наших игр был сенник, где можно было не только вдоволь резвиться с другими ребятишками, но оттуда сверху открывался вид на соседние дворы, а все сцены, на них происходившие, оказывались перед глазами наблюдателя, как на блюдечке. Сколько я могу дать себе отчет в настоящее время, способностью находить наслаждение в созерцательных занятиях обязан я сеннику, или, скорее, верхней его части. Жизнь небогатого, даже попросту бедного дитяти обильна разнобразием, которое зачастую недоступно ребенку из достаточного семейства, — ребенку, развивающемуся в тесном кругу из своих родителей, гувернантки да двух-трех друзей дома — особ по большей части благовоспитанных, стало быть не имеющих ничего особенного, действующего на детскую фантазию.

Возьмите теперь мое детство: я всякий день видел десятки народа самого разнохарактерного, живописного и, сверх этого, сближенного со мною.

Наша многочисленная родня, как вы можете догадаться, состояла из людей простых, не улаженных светской жизнью; наша прислуга составляла часть семейства, болтала передо мной и являлась нараспашку; соседи были все люди знакомые; с их детьми я сходился не на детских вечерах, а на сеннике или в огороде; мы дружили, ссорились и дрались иногда, как только нам того хотелось. Представители разных сословий встречались на каждом шагу — и у тетушек, и у кума отца, и у приходского священника, и около сенника, и на соседних дворах… Сила детских впечатлений, запас наблюдений, сделанных мною при самом начале моей жизни, составляют, если будет позволено так выразиться, „основной фонд моего дарования“».

Когда Павел Андреевич потом вспоминал Москву своего детства, она представлялась ему золоченым, пестрым донышком точеной деревянной чашки.

Десяти лет с небольшим, в 1826 году, без всякой почти подготовки отдан был мальчик в Московский кадетский корпус на учение и пропитание.

Сам Федотов в стихотворении «К моим читателям, стихов моих строгим разбирателям» говорит:

В Москве, на левом берегу Яузы, граф Головин в начале XVIII века построил дворец. Петр Первый купил у наследников дворец, перестроил его и развел при нем сад.

Императрица Анна Иоанновна увеличила сад и построила новый деревянный дворец, повелев называть его Анненгофом.

Дворец сгорел. На его месте был построен другой.

В 1774 году на пожарище Екатерина Вторая приказала построить новый дворец и повелела его называть Екатерининским.

Но дворец остался Головинским, и так назывался он почти до сегодняшнего дня.

Дворец с одной стороны окружают плац и сад, с другой — сад и река. В садах тысячи яблонь, груши, вишни, сливы, цветы; каменные плотины, каменные золоченые сфинксы, золоченые орлы — и все это в забросе.

Стоит трехэтажный дворец на краю Москвы, спиной к реке; на фасаде посередине высятся шестнадцать мраморных коринфских колонн, по бокам каменные морды львов над окнами держат каменные кольца в толстых губах.

В приемной комнате — портрет молодого красавца генерала; две короткие, туго заплетенные косы висят по сторонам круглого красивого лица. Богатый мундир украшен орденами и каким-то мехом. Это приближенный Екатерины Второй серб Семен Зорич, который на подаренный ему императрицей капитал основал в подаренном ему городе Шклове корпус. Потом здание корпуса сгорело. Корпус перевели в Гродно, из Гродно — в Смоленск, затем корпус попал в Тверь, Ярославль, Кострому и, наконец, в Москву.

Так ехал корпус вместе с портретом Зорича, старыми знаменами и пушками-единорогами.