Вот так.

Пабло, конечно, был растроган подобной реакцией. Но вселял ли такой ответ уверенность в его душу?

А женщины — возможно, они могли утешить Пабло в период уныния и глубокой депрессии? По-видимому, нет! Отношения между ним и Жермен были весьма натянутыми, так как в ее присутствии непрерывно оживало чувство вины по отношению к Касаджемасу. А ее кокетство, не говоря уже о нимфомании, стало все больше раздражать Пабло, и он пытался искать утешения в многочисленных увлечениях, чаще это были его модели, как, например, Бланш, которую он изобразил на известной картине Голубая комната.

Чтобы резюмировать состояние художника в конце 1901 года, который явился началом его «голубого» периода, обратимся к Сабартесу. По его словам, Пикассо «верил, что искусство соткано из Печали и Страдания», более того, он считал, что «не стоит искать искренность за пределами царства Страданий»[54].

Пессимизм, завладевший Пабло, вскоре усилился: Маньячу не нравилась новая манера Пикассо — его «голубые» полотна. Эти обездоленные, чье отчаяние он передавал с такой выразительностью, раздражали Маньяча…

— Это невозможно продать, — бросил он, не скрывая разочарования.

Но каким образом Пабло смог бы изменить свое настроение, передавать иное видение мира, отличающееся от его собственного? Часто он вынужден был писать тайком от Маньяча, заявляя, что отправляется на прогулку, а сам приходил в мастерскую одного из друзей и рисовал там, особенно если сюжет мог вызвать недовольство Маньяча.

К несчастью, Пабло полностью зависел от этого человека. Тем более что торговец, вопреки предварительной договоренности, не всегда целиком оплачивал аренду, а ежемесячные выплаты Маньяча были настолько малы, что Пабло вынужден брать у него в долг.

Автопортреты, написанные художником в 1901 году, прекрасно отражают эволюцию его творческого духа. Один из них был уже представлен в июне на выставке в галерее Воллара, подписан Yo Picasso. Другой автопортрет написан осенью 1901 года — жизненные невзгоды и одержимость отразились на лице художника, и, наконец, последний — знаменитый Голубой автопортрет.

Его он, вероятно, написал в декабре 1901 года, в тот момент, когда узнал, что Маньяч, больше не верящий в успех работ своего упрямого протеже, отказался возобновить контракт на следующий год, что гарантировало бы Пабло небольшой, но постоянный заработок.

Это решение попросту лишило его средств к существованию. В своем поразительном автопортрете двадцатилетний юноша изобразил себя преждевременно постаревшим. Без колебаний ему можно было дать лет сорок. Изможденный, с ввалившимися щеками, бледный, дрожащий от холода под плащом, поднятый воротник которого частично прикрывал его бородку и опущенные книзу усы, — он больше похож на больного, с трудом передвигающегося по двору госпиталя. Его взгляд усталый, полный разочарования, даже отчаяния…

Конечно, это совсем не тот Пабло, который предстает перед друзьями. Но таким он видит себя в будущем. Преследуемый мыслями о подобной перспективе, он бродит по мастерской, не находя себе места, или сидит в прострации, полностью обессилевший, опустошенный. Неоднократно он пытался как-то растрогать Маньяча, но тот оставался твердым как скала.

— Ты меня слишком разочаровал, — заявил он Пабло.

И тогда Пабло принимает решение, которое обходится ему слишком дорого, так как означает унизительное признание своего поражения. Он отправляет телеграмму отцу с просьбой прислать ему деньги на возвращение в Барселону.

Он ничего не скажет ни друзьям, ни Маньячу. Ему стыдно признаться в своей слабости. И сообщит о своем отъезде, только получив перевод от дона Хосе.

Правда ли, что Маньяч, узнав о решении Пабло, пришел в отчаяние и валялся на кровати, не раздевшись, как будто сам лишился смысла жизни? Во всяком случае, так утверждает Сабартес, якобы видевший это своими глазами.

А почему бы и нет? Конечно, быть продавцом картин Пикассо — не синекура. «Достаточно было того, — скажет Сабартес, — чтобы то, что он делал, начинало ему нравиться, как он тут же терял к этому интерес». Естественно, подобная ситуация была невыносима для Маньяча, которого к тому же раздражало поведение художника: в то время как он гостеприимно его приютил, Пикассо, без малейших угрызений совести, часто приглашал всю «банду» бульвара Клиши, как будто был хозяином дома. Не раз случалось, что выведенный из себя ввалившимися в мастерскую ордами, которых он называл не иначе как псевдохудожниками и настоящими нахлебниками одновременно, Маньяч покидал студию, громко хлопая дверью.

Но, несмотря на все это, Маньяч продолжал восхищаться своим протеже. Поэтому он очень тяжело переживал разрыв, который, тем не менее, сам спровоцировал. Они не увидятся больше никогда. Для Маньяча это был крах его мечты…

Позже он женится, прекратит заниматься торговлей картинами и, вернувшись в Барселону, будет управлять фабрикой по производству сейфов, унаследовав ее от отца.

Но никогда этот человек, который так искренне любил искусство, не забудет тот период, так успешно начавшийся и так печально завершившийся…

Барселона, январь 1902 года.

Стоит ли говорить о том, с какой радостью встретили Пабло родители. Даже дон Хосе, несмотря на разногласия с сыном, был рад его приезду. Может быть, он все еще надеялся, что Пабло наконец образумится и сделает себе карьеру в Испании… Пабло снова на улице Мерсед, в той же комнате, которую занимал прежде. Мать окружила его вниманием и заботой, нежила и лелеяла, заставляла пораньше ложиться, а утром подольше спать.

В таких условиях он стал быстро восстанавливать свои силы. Естественно, в первый же день он поспешил на улицу Монтесьон в «Четыре кота». Сохранился рисунок, где он изобразил себя за столом в окружении друзей: все еще с исхудавшим лицом и редкой бородкой, как и на знаменитом Голубом автопортрете, который он написал за несколько дней до этого в Париже.

Но Пабло, неспособный оставаться без работы более двадцати четырех часов, снимает с другом Хосе Рокаролом мастерскую на улице Нуева, 10. Помещение было выбрано удачно — большая, просторная, залитая солнечным светом, окруженная террасой комната, откуда открывался живописный вид на крыши Барселоны.

Из-за более яркого света, который преобладал в Каталонии, цвет полотен Пабло изменился — от парижского темно-голубого до теплого голубого барселонского оттенка.

Его восхищение голубым безгранично, он даже посвящает этому грандиозному цвету поэму. «Нет ничего лучшего в мире… — напишет он. — Это цвет всех цветов…» И все на его картинах погрузится в голубой цвет: голубые друзья, голубые нищие и обездоленные, голубые пейзажи и дома.

Разумеется, эти голубые цвета несут важную психологическую нагрузку, что принципиально важно для молодого художника. Есть ли что-либо общее между его голубым цветом и таковым, например, у Ренуара, где он передает несказанное ощущение счастья? Голубые цвета Пикассо в этот период и вплоть до 1904 года не перестают отражать тревогу, отчаяние, нужду, причем художник продолжает сюжеты, начатые еще в Париже, но применяя и новые художественные приемы их воплощения. В сущности, это снова тема всех обездоленных на земле. Пример? Сифилитичные проститутки: он писал их в Париже и снова использует в качестве моделей в Барселоне. Он заставил своего друга, врача Хасинта Ревентоса[55], провести его в палату к несчастным. Более того, он добивается, чтобы Ревентос получил для него разрешение посетить морг своего госпиталя. Там Пабло написал картину, названную Смерть.

Увиденное завораживает его, что, впрочем, было характерно и для многих других испанских художников, среди которых — Рибера, Гойя, Нонель.

Но изображение самого худшего из всех несчастий нисколько не мешает художнику радоваться жизни. Именно в этом заключается одно из поразительных противоречий испанской души и в этом смысле Пабло — типичный представитель своего народа.