Они сбежали со следующей пары и гуляли вдвоем по морозному Компросу - Комсомольскому проспекту, тянущемуся от реки вверх поперек города. Забегали погреться в частые кафе и чайные. В городе были еще Большевистская и Коммунистическая улицы, был проспект Ленина, и вообще он, город этот, считался пролетарским, "чистым". Он еще и полузакрытым был. Хоть поезда ходили исправно, и самолеты летали, но иностранцу сюда путь был заказан. Военная промышленность, испытательные полигоны, секретные лаборатории, о которых знали все...

   Они гуляли, сначала просто толкаясь плечами, но потом Ирина (ее звали Ирина! Она сама спросила его имя и сама, первая, не дожидаясь вопросов, назвала свое!) взяла Димку за руку, и до конца дня они прошагали так, держась за руки, как в детстве, ничуть не устав от долгой прогулки пешком. И говорили, говорили, говорили...

   Он узнал о том, что она брала академический отпуск (правда, не спрашивал, почему так вышло, постеснялся). А она в подробностях узнала о его жизни до института.

   Зимой темнеет быстро.

   В семь Ирина вспомнила, что пора бы домой, что дома ее ждут строгие родители. Вернее, строгим был отец, скривила она унылую мордочку. А Димка сразу увязался провожать, потому что просто не мог вот так взять и расстаться. Так вот просто, раз - и разойтись. И они не сели на трамвай, а пошли пешком, то толкаясь, чтобы согреться, прыгая на одной ноге, то играя в снежки, то устраивая бег наперегонки. Ей надо было к Мотовилихе, в новые кварталы на круче, где он никогда не был, и только видел их, проезжая на автобусе по противоположному берегу.

   Она устроила ему настоящую экскурсию, показывая те места, что были связаны с ее детством и жизнью "до института".

   По темным улицам между еще более черных в окружении белых сугробов старых деревянных двухэтажных домов они два часа шли до рынка. Потом она дала Димке сотовый телефон, потому что у него просто еще не было своего. Ну, просто не хватало у них с матерью на это денег. И он позвонил домой, и предупредил маму, что придет очень поздно. А она, мама, спрашивала настороженно, трезвый ли он, и с кем гуляет, и по какому поводу, и где, и радовалась, что он не один вот, а с девушкой, видно. Но сказала, что все равно будет ждать, все равно не уснет, пока не дождется его.

   По длинной-предлинной улице-лестнице вверх, туда, где сквозь расступившиеся тучи стало видно яркие на завтрашнюю солнечную погоду звезды. По хрустящему от вечернего мороза снегу мимо высоченных башен в двадцать четыре этажа - у себя на Гайве Димка таких еще не видел - к кварталу кирпичных особняков в окружении металлической ограды. Именно особняков, потому что назвать такие дома модным словом "коттедж" можно было только в насмешку. Двух и трехэтажные дома с балконами, лоджиями, эркерами, с одним или двумя подъездами, с широкой каминной трубой над крышей...

   Ирина приложила брелок к кнопке замка на высокой железной калитке. Щелкнул металл, Димка рывком открыл, чтобы пропустить "даму" вперед, но она шагнула в сторону, смеясь, уступила ему дорогу:

   - Ты гость. Тебе - первая очередь.

   Он зашел в расчищенный от снега двор под яркий свет фонарей и остановился в растерянности - куда дальше? А дальше уже она вела его, прихватив за рукав. Направо, потом налево по дорожкам между высокими сугробами. Вот в тот подъезд. Тяжелая даже на вид стальная дверь. Опять электронный замок. Опять щелчок. Хорошо смазаны петли - дверь открывается легко, без скрипа. Ирина тянет его дальше, и Димка переступает порог, а дверь мягко и тяжело защелкивается сзади.

   Тут темно и неожиданно очень тепло после долгой морозной прогулки. Небольшая площадка у дверей и сразу лестница наверх.

   - У нас второй этаж,- шепчет Ирина, прижавшись к нему спиной. А он слегка приобнимает ее сзади и осторожно прикасается холодными с мороза губами к рыжим волосам на затылке. И замирает так, впитывая ее запах. И она - тоже замирает. А потом медленно поворачивается к нему, прижимается всем телом, запрокидывает голову, и уже ничего нельзя сделать, как только наклониться и коснуться губами губ. И еще раз. И еще. Губы сразу теплеют, как будто распухают даже, горячая волна бьет в голову, простые касания становятся поцелуями, а она вдруг со стоном повисает на нем. Димка подхватил ее, маленькую, легкую, приподнял, и посадил, радуясь своей силе, на перила. Теперь их лица были на одном уровне, дыхание смешалось, ее руки скользили уже у него под рубашкой - когда успел расстегнуть куртку, он уже не помнил. А его губы, оторвавшись от ее губ, спускаются короткими поцелуями на шею, он лицом окунается в распахнутый воротник, одной рукой дергая вниз молнию ее куртки. Она снова стонет и вдруг начинает дрожать. Это страшно, такого с Димкой еще не было, он не понимает, в чем дело, и подхватывает навалившуюся на него девушку. А Ирина, обхватив его руками и ногами, виснет на нем, дергается вдруг, и сползает вниз. И просто упала бы на пол, если бы он ее не подхватил опять.

   - Я тебя хочу,- стонет она и даже как будто извиняется шепотом.- Очень хочу. Прямо сейчас. Здесь и сейчас.

   Но тут вдруг открывается дверь на втором этаже, и из падающего на лестничную площадку света раздается мужской голос:

   - Может, уже пора, Ирина? Домой - пора? Сколько же можно...

   - Черт, черт, черт,- с ненавистью шепчет она.- Как же меня задолбало всё... Мент поганый - все слышит, все знает!

   И кричит туда, в свет другим, веселым голосом:

   - Иду! Сейчас уже иду!

   Дверь закрывается, но не до конца, и в щель падает узкий луч света из прихожей, немного разгоняя темноту в подъезде. Глаза Ирины светятся отраженным светом, сияют, когда она смотрит на Димку.

   - Завтра, Дим, ладно? Завтра мы снова увидимся. Я... Я с ума сойду или от стыда или от желания, если тебя не увижу. Ты приходи завтра в институт, а там...,- и она еще раз целует его в губы, по-взрослому, по-настоящему, так, что у него самого ноги слабеют, и голова сладко кружится, а потом отскакивает, делает два шага вверх по лестнице, останавливается и машет: иди, иди уже! Ты - первый!

   Димка нашарил за спиной кнопку на замке, вышел на улицу, но еще долго стоял под вкопанной на газоне большой елью с остатками новогодних игрушек, пытаясь отдышаться. Сердце бухало, в ушах шумело. Было жарко. Он смотрел вверх, пытаясь угадать окно ее спальни, но ни одно окно так и не зажглось. И тогда Димка ушел.

   Еще когда они гуляли, она спрашивала, как он доберется, если что, и он ее обманул, сказал что сядет на такси или поймает частника. Какое такси? У него денег оставалось только-только на автобус. Но время автобусов давно прошло, стоять на морозе - холодно, и он пошел домой пешком. Километраж примерно представлял, потому что карту города видел не раз. Вот теперь можно проверить, как это - пешком зимней ночью десять километров.

   Димка шел по совершенно пустой улице, энергично отмахивая одной рукой, держа вторую в кармане. Потом руки менялись местами - замерзшая пряталась в карман, а согревшейся махал при ходьбе. Шаги он делал широкие, да еще старался почаще, так что холодно ему не было - было все еще жарко. Одно плохо - быстро задыхался и уставал. Приходилось останавливаться у попадавшихся на пути автобусных остановок, присаживаться на скамейки, задирать ноги вверх, чтобы кровь отлила, а потом снова - раз-два, раз-два, раз-два.

   Уже у самого моста, сразу за плотиной, его догнал какой-то самосвал, то ли из припозднившихся с работы, то ли, наоборот, из самых ранних уже, притормозил:

   - Куда, студент?

   - На Гайву! Вон, сразу на въезде!

   - Ну, садись, подкину хоть за мост.

   И все равно вышло почти три часа. Или даже больше. Но вот и первая автобусная остановка в поселке - она как раз перед домом, за ней направо по знакомой тропинке, во дворы, к первому подъезду. Осторожно, чтобы не переколготить весь дом, он ковырялся длинным "гаражным" ключом в тяжелой недавно повешенной на подъезд железной двери, когда от стоявшей с погашенными фарами во дворе машины подошел милиционер: