— Знаешь, что, — сказала Танька. — Что-то я уже не хочу этих пышек. Пойдем, пожалуй, в ресторан. Пойдем, а? Выпьем профилактически. А то как-то знобит меня.

— Ну, так ветер-то с Финского… Весна, блин, — щелкнула зажигалкой, отворачиваясь от вездесущего сквознячка, Ирка.

Они пошли налево.

А ровно через пять шагов обе синхронно оглянулись. Потом посмотрели друг на друга и рассмеялись в голос.

— А все равно никто не поверит, — сказала Танька. — Я и сама себе не верю.

— Ты, главное, одна за пышками сюда не ходи, ладно? — заботливо ответила Ирка. — А то здоровье-то уже не то, чтобы по всяким пышечным рассекать.

И они снова рассмеялись.

И кто бы из прохожих понял — чему смеются две солидные дамы, вышедшие из дверей под странной вывеской — «Пышечная»?

— Ох, боженька ж мой… — раздалось со двора.

И что-то громко покатилось, звеня, по высокому крыльцу.

Бог только поежился, ожидая продолжения. Ну, действительно, не очень хорошо вышло, наверное. Большой взрыв получился. Слишком уж большой. Вот сейчас мама и примет какое-то решение, думать о котором пока не хотелось.

Нет, а что вы удивляетесь? У всех богов есть матери. Так и говорят всегда — богоматерь. И учитель рисования, между прочим, всегда становился у окна, когда мама провожала бога в класс, и вздыхал потом пол урока:

— Ах, богиня, богиня…

И отец был самый настоящий бог. Он был по-настоящему всемогущ и всезнающ. Он ремонтировал всему селу мясорубки и телевизоры. Он несколькими движениями пилы и ножа из простой серой доски делал игрушечные сабли и пистолеты — даже лучше, чем настоящие. А однажды приехал на побитой машине какой-то мужик в красном пиджаке, так отец выправил дверь и крыло просто одним молотком. Так выправил, что тот, в пиджаке, при всех поклонился и сказал:

— Ну, ты — бог!

И денег еще дал. Много. Хватило на школьную форму и еще красивые кроссовки, и еще на вкусные конфеты.

Бог сидел у порога на старом половичке, который связала крючком бабушка (ну, да, конечно, бабушка: раз есть мать и отец — обязательно должна ведь быть бабушка!).

Бабушка резала на длинные полоски старые трикотажные свитера, чулки, какие-то тряпки, связывала их в одну длинную ленту, и бесконечно вязала, вязала, вязала крючком, протыкая, цепляя и вытаскивая, и снова туда и сюда… Получались такие яркие разноцветные круглые половички, которые потом дарили всем знакомым, потому что в своем доме под ними уже не было видно пола.

Вот на таком цветастом потертом половичке бог сидел и пытался смешать свет и тьму. Отец давно уже сделал все выключатели и розетки внизу, чтобы было удобно и большим и самым маленьким. Тем более, бабушку согнуло буквой «Г», и она теперь не могла поднимать руки кверху, а щелкнуть по плоскому выключателю внизу ей было просто и легко.

Так вот. Сначала бог делал свет.

Свет надо делать так: он сворачивал фольгу от конфет в тонкую трубочку, вставлял две такие трубочки в отверстия розетки (тут главное — по одной вставлять, а то так шандарахнет, что нимб засветится, — так смеялся отец, когда узнал о делании света), а третью такую трубочку-стержень бог кидал сверху, замыкая контакты. Яркая вспышка, щелчок, искры во все стороны — прямо, как настоящий салют! И можно начинать все с самого начала.

Но фольга очень быстро кончилась, потому что обычно конфеты были в простых бумажных обертках с надписями, или даже еще бывают и без бумажек, как подушечки с повидлом, и теперь бог старательно смешивал свет и тьму. Он медленно и осторожно нажимал на клавишу выключателя, пока не раздавался щелчок, и не загоралась старая люстра на три рожка. Свет! Потом так же медленно он жал до щелчка и выключения люстры. Тьма! Ему никак не удавалось поймать этот щелчок и посмотреть, а что там, посередине, когда уже не свет, но еще и не тьма? Еще раз: свет-тьма, свет-тьма, свет-тьма…

Вот, вот же, получилось ведь!

Но тут за спиной с треском раздвинулись сделанные мамой из бусинок и кусков бамбука шторки, колышущиеся на летнем сквознячке и отгоняющие мух, цепкие пальцы больно схватили его за ухо и мамин голос — очень спокойный голос — произнес:

— А сейчас кто-то пойдет в чулан.

Он и пошел. А кто бы смог не пойти? Если за ухо? Бог — у него ведь тоже уши. Иначе чем ему всех слышать?

А ведь у него все равно получилось смешать тьму и свет! Получилось! Клавиша выключателя стояла в среднем положении, щелчка не было, и не горела люстра…

В чулане за закрытой дверью было почти темно, и только сквозь узкие щели в закрытых всегда по жаркому времени ставнях пробивались тонкие лучи света, в которых плясали пылинки. Здесь пахло старой одеждой, чесноком и немного плесенью. А в углу под влажной тряпкой стоял тазик с глиной. Мама по вечерам лепила игрушки-свистульки, а потом, когда они обсыхали, их раскрашивали всей семьей и совали на противне в печь…

Бог сунул обе руки во влажную глину, оторвал кусок, сколько ухватилось, и стал его жать, жать, жать, мять, мять, мять… Вот такой вот шар получился. Ну, не совсем шар, потому что без круга делал, но все равно такое округлое, с вмятинами и выпуклостями, размером с его кулак или чуть больше.

Бог подкидывал этот шарик вверх, а потом снова ловил. Подкидывал — и ловил. А потом раз — а поймать не удалось. Он никуда не упал, наверное, а где-то там повис сам собой, крутясь в воздухе… Или все же упал? В темноте не было видно, и тогда бог стал водить по полу руками, стараясь отыскать мягко и неслышно упавший куда-то глиняный шар.

Но тут дверь открылась и отец, смеясь, сказал из светлого коридора:

— Ну, выходи, творец всего на свете! Рассказывай, что за бигбадабум ты тут устроил!

Выходит, это уже вечер наступил.

Бог молча прошел к умывальнику, помыл руки с мылом и даже сполоснул лицо и провел мокрыми руками по шее, а потом сел на табуретку перед кухонным столом. Ему не хотелось ничего говорить, потому что как объяснить, чего оно так сильно долбануло? Там всего-то и были, что селитра и фосфор. Вот и все, вроде. Но так трахнуло, так тарарахнуло, что по всему селу потом заполошно гавкали собаки.

Мама, для порядка хлопнув его по затылку открытой ладонью, поставила на стол миску с манной кашей и стакан вишневого красного-прекрасного киселя. И бог стал ложкой делать в каше всякие берега и проливы, а сверху заливать киселем, и получилась почти настоящая карта с морями и реками, и даже какими-то фьордами. Про фьорды он прочитал в учебнике географии. Но тут бабушка строго сказала, что едой играть нельзя, и пришлось быстро все съесть.

Бог ел и думал.

Он, кажется, придумал, как сделать, чтобы ожили игрушки, которые делала мама. Бог теперь сам завтра слепит себе самых разных животных. И рыб тоже слепит. И еще птиц. Только вот птиц придется лепить сидящих, потому что из глины крылья делать неудобно. А в самом-самом конце он сделает людей. Главное, чтобы глины хватило, думал бог, укладываясь спать.

Впереди было еще все лето. Впереди было много дней творения…

Из нашего поселка-то выхода ведь нет совсем. Он ведь так и называется потому неспроста — Глухарь. И это ведь не охотники какие-нибудь его так назвали, понимать надо, да и охотников у нас здесь просто так ведь и не бывает вовсе. Где им тут охотиться? В степи, что ли? А откуда тогда на охоту приезжать-то? У нас же тут даже дорог никаких вокруг нет. Вон, только железная, да и та в пяти километрах — будто кто-то специально поставил дома поселка так, чтобы ничего вокруг не было: ни холмов тебе, ни лесов никаких, ни рек — степь, да степь, серая от полыни. В одну сторону глянешь — сто километров ничего нет, в другую… Глухарь, в общем. Верное слово.

Что говоришь? Железная дорога?

Так, чо, там же просто два рельса, значит, и сарайчик старый для обходчика. А кто того обходчика хоть раз видел? Может, никакого обходчика вовсе и нет. Я вот лично не видел его ни разу. Хотя к дороге бегал часто. Мы тут все к дороге бегаем — куда еще-то?