Без пятнадцати десять раздались первые такты гимна. Утром его пел большой хор. А вечером гимн исполнялся без слов, одна мелодия. Марк напевал про себя отдельные строки и слова: про солнце в небе, про единство, про синее небо еще раз, опять про моря и океаны…

— Спокойной ночи, папа, — сказал Женька.

— Спокойной ночи сын, — ответил с улыбкой Марк. — Хороших тебе снов.

Ему снился график, в котором было много праздников и выходных дней.

А Женьке снились какие-то внучки и бабки и деды Морозы, которых на самом деле нет, но фантазировать их даже во сне было полезно.

Сашка проснулась рано. Бабушка еще спала в своей выгородке, и было слышно смешное легкое похрапывание. На селе лениво перебрехивались собаки, встречая близкий рассвет.

"Гав", — слышалось откуда-то от бахчей. "Гав-гав", — отвечал басом с другого края села здоровенный пес, который охранял птичник. Сашка с ним познакомилась, когда его только привезли. Такой большой, что на него можно было лечь сверху, обняв за шею руками, а он даже и не пошатнется.

Она дождалась, когда в этот разговор — "не спи — не сплю" — вмешался их Полкан, сообщивший всем, что и он совсем даже не спит, а работает, охраняет двор и Сашку с бабушкой, и легко спрыгнула с высокой кровати. У бабушки все кровати были высокие, и если включить свет, то под ними совсем не темно и вовсе не страшно.

Сашка темноты не боялась. Темноты боятся те, кто ничего не знает. "От незнания — все страхи", — так говорила Сашке бабушка. А Сашка знала точно, кто там, в темноте, под кроватью шевелится и хочет схватить ее за ногу и напугать. Она даже специально выключала свет и играла с тем, кто под кроватью. Он хватал, а она весело визжала и задирала ноги повыше. Так они и веселились вдвоем. Главное, не забыть потом покормить домового. Он же не только хватать умеет. Он много полезного сделает, если его уважить.

Сашка сама домового ни разу не видела, только чувствовала лапу, когда он хватал за ноги. И еще слышен был иногда его смешок из темного угла. Бабушка говорила, что они все маленькие и с лохматыми ногами. Наверное, как хоббиты. А хоббитов бояться не надо — они же добрые. Про хоббитов все написал Профессор. Эту книжку проходили по программе, и Сашка потом участвовала в розыгрыше отдельных сценок. Только в хоббиты ее тогда не взяли, потому что она, как сказали мальчишки, "худая и вредная". Тогда она стала лесным гоблином, зеленым и шустрым, бесилась и кувыркалась, и всем мешала. "Вошла в роль", — сказала учительница. А учитель посмеялся и сказал, что все в точности "по системе Станиславского".

Сашка осторожно раздвинула занавески и толкнула створки наружу. Окно открылось, и в него сразу влезла голова Полкана. Он часто дышал, и большой розовый язык его висел на сторону. Наверное, бегал по двору, бесился.

— Уйди, — шептала Сашка, пихаясь в полканову голову. — Уйди, не мешай!

— Ах-ах-ах-ах, — дышал Полкан и улыбался. Собаки улыбаются открыто, от души. Вот кошки — они сами себе на уме. Они могут смеяться и издеваться. Могут сидеть в строгом молчании, ни на кого не обращая внимания. Могут таращить глаза в показном испуге или непонимании — на самом-то деле они все понимают. А вот улыбаться по-настоящему кошки не могут.

— Тихо, ты! — шипела Сашка, отталкивая собаку. А потом она придумала. Она крепко ухватилась за шею Полкана и прошептала ему в ухо волшебное слово:

— Полкан, гулять!

Полкан дергает, и Сашка, как пробка из бутылки, вылетает на улицу, чуть не ободрав о подоконник только-только зажившие коленки. Полкан, лязгая цепью, прыгает вокруг. Он бы сейчас залаял от полноты чувств, но Сашка повисла на нем и зажала морду обеими руками.

— Тихо! Тихо! Не шали!

Пока Полкан извивался всем телом, повизгивая и мотая хвостом, толстым и твердым, как палка, Сашка отстегнула карабин и, придерживая за ошейник, потянула пса на зады. В такую рань незачем было идти со двора через калитку в воротах. Скоро погонят скот, скоро пастух пройдет по улице, щелкая кнутом. А она по задам, по балке, мимо ничейного вишневого сада, наверх, туда, где стоит каменная баба, потрепанная ветрами и временем, серая и тяжелая. Городские, когда приезжают сюда, называют ее скифской. Но Сашка-то знала, что на самом деле эти бабы, что встречаются в степи, — половецкие, и никакого отношения они к скифам не имеют.

Можно было, конечно, отпроситься заранее, объяснить бабушке с вечера. Но так, не спросясь никого, ранним утром, до света — это же получается самое настоящее приключение!

Когда она прошла за огороды, за последний плетень, отпустила Полкана, и он тут же унесся вперед, по сверкающей росой траве, под пеленой поднимающегося из оврага тумана, мотая ушами и вскидывая изредка голову: идет ли хозяйка за ним? Хотя, наверное, Сашка была не хозяйка, потому что хозяйка была бабушка. А Сашка была вроде как подружка, с которой так весело повсюду бегать и играть.

Сашка бежала следом, шлепая босыми ногами по холодной пыли тропинки. За ночь земля остывала, но скоро встанет солнце, и станет светло и тепло, и пыль станет нежной и приятной, теплой, когда наступаешь.

Бывает пыль черная, от чернозема. Она самая приставучая, ее трудно отмывать. Бывает красная, от глин и суглинков. Она крупная, колючая и мажется, если пройдет даже маленький дождик. А у них здесь пыль была самая правильная — серая. Тонкая, мягкая, легкая. Если свернуть кулек из газетной бумаги — но только в один слой! — в кулек насыпать пыль, а потом его сверху завернуть, то получится самая настоящая граната.

Им показывали по истории старый фильм про Чапаева. Там была такая сцена, когда Петька и другие тоже стали выбегать на холм и кидать в беляков гранаты, и тогда все побежали, а из нижнего угла экрана в бурке, отнеся руку с шашкой в сторону, вылетал Чапай, и за ним вся его конница… И это было так здорово — просто непередаваемо!

Так если кулек с пылью кинуть подальше, он при падении взрывался почти так же, как в кино граната. Только звука не было. Но звук можно было сделать голосом. А взрыв — почти как настоящий.

Сашка однажды устроила "войнушку" и откидывалась такими гранатами, когда ее почти окружили, прижав к оврагу. Враги подползали, а она бросала свои гранаты, кричала "гр-р-ррах-кх!", пыль покрывала поверженных противников. В общем, попало потом всем. И бабушка ворчала, потому что пришлось снова стирать. Хотя, летом стирали почти каждый день и тут же вывешивали на солнце. Поэтому у всех была светлая-светлая одежда, выгоревшая почти добела. И сарафаны Сашкины, которые поначалу сверкали синими да красными цветками, тоже были теперь почти белыми.

Она выскочила на самую верхушку холма и остановилась, прижав руки к груди, успокаивая сердце и стараясь отдышаться. Прямо над ней возвышалась огромная серая каменная баба, скрестившая руки на животе. Она глядела на восток большими круглыми незрячими глазами.

Туда же стала смотреть Сашка. И когда над степью появился самый краешек солнца, Сашка скинула свой сарафанчик и с визгом бросилась в росяную мокрую высокую траву, скатываясь все ниже и ниже по склону. До самого низа докатилась, даже закружилась голова. Там она полежала, широко раскинув руки и встречая всем телом ласковые солнечные лучи, а, обсохнув, полезла наверх, за одежкой.

Теперь она шла медленно, почти бесшумно, и когда высунулась из травы, прямо у своего сарафана увидела мохнатые ноги, топчущиеся неуверенно на месте.

— Ага! — закричала она, и вцепилась в них. — Попался, который пугался!

— Вот дура-то, — дергались ноги. — Вот сумасшедшая! А если я — тебя?

— А то — не ты меня ловишь из-под кровати? — по-настоящему удивилась Сашка.

— Ну, точно — дурища. То ж домовой! А я, во — огородник! Я если цапну, так поцарапаю же, чесслово!

Сашка села рядом с огородником на свой сарафан, стараясь не рассматривать его — это же никто не любит, когда его рассматривают в упор.