И настанет, наконец, мир, потому что не с кем будет больше воевать.

И чудесные эльфийские песни будут литься из всех окон.

— Шапку — долой! — внезапно раздался окрик сзади. И через мгновение, почти без паузы. — Стоять! Предъявиться!

Я замер, чуть даже присев от неожиданности. Обернулся на окрик. За спиной какой-то патруль, что ли. Идут, много их, все в гражданском, в темном, выстроившись поперек улицы. И, главное, нет почему-то больше никого этим вечером рядом. Один я здесь. Мне кричат, выходит.

— Это вы мне? — все еще надеясь на ошибку какую-то, спросил я. Ничего же не понятно. Только из метро вышел. Только поднялся по улице…

— Тебе, тебе, — они уже близко, уже окружили, уже смотрят в лицо пристально и с усмешками нехорошими.

— Ты, что ли, иудей? А?

— Как это? С чего вы взяли? Русский я…

— Тебя о национальности и не спрашивает никто. В паспортах нет национальности. Ты колокола слышишь? Крест — видишь? — ткнул вверх рукой тип в длинном черном пальто со шляпой в руке.

— Колокола? — непонимающе переспросил я.

— Может, он глухой, а? Братцы, может, больной он, а? — тут же заблажил самый молодой и самый накачанный, крепкий как боровичок, рыжий и патлатый.

— Помолчи. Ну-ка, ты, человек нездешней породы, предъявись, пока казаков не позвали.

— Вам паспорт мой? А вы кто?

— Точно — больной! Или, вернее, иудей. Ишь, как его колбасит от колоколов-то…

— Граждане, то есть, товарищи, — рискнул было обратиться я. Мало ли, может, революция какая или переворот очередной. Может, патрули добровольческие…

— Иудей! — радостно вздохнул еще один, подошедший совсем близко и уже щупающий край моей куртки.

— И вовсе я не иудей!

— Крест покажь. А то идет, колокола слышит, а в шапке, не крестится — и не иудей?

— А что, без креста — сразу уж и иудей? — попытался хоть как-то отговориться я.

— Муслим, штоль? И это проверить легко. Вон, с мурзой нашим в сторонку отойдешь и докажешь ему, что право имеешь. Ну?

— Вообще-то я буддист… — и почему так сказал, от привычки, что ли. Всегда этим отговаривался, когда тетки в церковь тянули.

— Тьфу, ты! Интеллигент, похоже. Ишь, законы заучил. Знает, паскуда, как отмазаться! — плюнул в сторону самый высокий, несущий на плече переломленную двустволку с торчащими наружу гильзами.

— Не плюйся у храма, — дернул его за рукав тот, что в пальто. — А вы шли бы себе быстрее отсюда, гражданин хороший. Это вам пока еще разрешено тут шастать. Но мешать отправлению государственного культа вам уже запрещено. А мне вот кажется, что своим показным неуважением вы как раз мешаете…

— Да какое неуважение, что вы?

— Праздник православный, а вы дома не сидите, а еще буддист. Колокольный звон, а вы шапку не сымаете. Нет, точно, нарушаете…

Он повернулся чуть в сторону, достал из кармана свисток и засвистел в него громко и пронзительно. Буквально тут же из-за угла церковной ограды вывернула верхом пара самых натуральных, как в кино, казаков в лохматых шапках, с шашками у левой ноги, с карабинами, торчащими из-за плеча, с погонами на солдатского вида куртках.

— Что за свист? — еще издали крикнул один.

— Иудея, гля, поймали! — радостно закричал рыжий.

— Да не, не слушайте дурного. Вон, интеллигент буддистом называется, а сам у церкви шастает. Не иначе, атеист. Только вот доказать не могу.

— Не можешь? Жаль… — они подъехали вплотную и уже умело отделили меня из толпы, подталкивая то корпусом лошади, то пиная ногой, вынутой из стремени.

— Так, говоришь, буддист? — наклонился один из них ко мне.

— Ну, да… Вроде того…

— Так буддист или вроде того? — с другой стороны уже и второй смотрел требовательно в глаза.

— Буддист!

— И что ты нам скажешь, буддист? Скажи, что есть жизнь?

— Жизнь — это страдание, — радостно выдохнул я заученное еще на втором курсе университета.

— Вот именно. Страдание. Спасибо, православные, дальше мы уж сами, — кивнул сверху один из казаков, разматывая, расправляя нагайку. — Ну, буддист, пять горячих тебе.

— За что? — только и прохрипел я, ничего не понимая.

— Не за что, а потому что жизнь твоя — страдание. И еще, потому что буддизм у нас вера не правая, а примкнувшая. И мнится мне — временно примкнувшая… В общем, начнем с пяти, а там — как пойдет. Куда шел-то?

— Да, в библиотеку я… В историческую.

— Это вон туда? — он что-то прикинул в уме. — Точно — пятерик. Меньше не сумеешь. А вот больше… Сейчас и проверим, каков твой Будда. Добежишь до двери, цапнешь ручку — свободен. А пока…

— Р-р-раз! — крикнул первый.

Боль удара ожгла, как от пули.

— Два, — спокойно сказал второй, но боль от его удара была не меньше, чуть не сломав по ощущениям мою спину. — Беги, дурилка. Мы же не шутим. И радуйся, что не атеист.

И я побежал, а за мной легкой рысью скакали два казака и время от времени хлестали длинными витыми нагайками по плечам, по спине, по голове, прикрытой шерстяной шапкой-петушком и капюшоном куртки.

А за спиной двенадцать человек в обыденном, но без шапок, выстроившись поперек улицы, двинулись дальше, всматриваясь в проходные и заглядывая в темные подъезды.

— Что вы мне все время тычете в нос своими цифрами? Я вам счетовод, что ли? Сказать по-русски нельзя?

— Экономика в ступоре. Скоро начнется кризис. Климат у нас не тот, чтобы, как в Египте или Греции, собирать по два-три урожая. И денег взять негде: кто ж нам даст? Нас же все уже знают!

— Так… Министр внутренних дел?

— Народишко волнуется. Возможны эксцессы, — со значением произнес со своего места министр внутренних дел.

— Ну, и какие рекомендации будут от господ министров?

— Нам нужна маленькая победоносная война! — подскочил со своего места министр обороны и нападения в раззолоченном мундире.

— Сядь, ты, чурбан в эполетах! Не серди меня! Война ему, придурку… С кем воевать-то хочешь?

— С Германией! Исконный враг наш!

— Вот дурак, ей-богу. Нашел себе врага. Они же сильнее! И близко Германия. Как нам к ним, так и им — к нам. Как бы до Москвы не дошли тевтоны проклятые.

— Может, с Турцией? За проливы? Мол, наша историческая цель и так далее? — задумчиво произнес, протирая пенсне, министр образования и культуры.

— Ну, разве только… А Суворов у нас есть? Нет у нас Суворова! И Румянцева нет! И кто воевать будет? Как бы Крым после этого не отдать… Да и промышленность наша долго не продержится. И эти, блоки у них там есть военные. Франция с Англией тут же помогут туркам-нехристям. Нет, слишком опасно. Еще есть предложения?

Что-то подсчитывающий на карманных счетах министр промышленности поднял голову:

— Нельзя воевать нам! У нас всей промышленности — на три недели войны едва хватит. А потом — полный пшик!

— Вот! Вот умный человек, а не это бревно с орденом… И что делать? У кого есть предложения?

— А может, не воевать?

— Да ты предлагай, предлагай!

— Нужна национальная идея, которая сплотит народ, и которая пересилит трудности.

— Ух, ты! Умный какой. Ну, излагай, излагай свою идею.

— Мы — народ-богоносец. Наша жизнь — это жизнь за царя. За царя земного и царя небесного…

— Да-а-а… Завернул как. Температуры у тебя нет ли, братец? Может, слабительного выпить для облегчения? А? Или клистир тебе поставить, чтобы нормально говорил, словами, понятными народу?

— Так, я ж и хочу дальше-то…

— Вот дальше и говори, не тяни кота за хвост!

— В общем, мы — лучшие, так?

— Оле-оле-оле-оле, Россия, вперед! — заорал, вскочив от толчка в бок прикорнувший в углу министр спорта и туризма.

— Тьфу, ты… Ну, сядь, сядь уже. Кончился чемпионат.

— Что, правда?

— Для нас — кончился. Ясно тебе?

После паузы, во время которой рыдающего министра отпаивали водкой из графина, обсуждение возобновилось.