Друг, между тем, зашел ко мне не только утешить. Он знал, что после скромных поминок по моему отцу, которые помогли нам справить соседи, заводские рабочие, в доме у нас шаром покати. И как я вскоре понял, приготовил для меня «сюрприз».

— Валь, а Валь, — спросил он, когда мама вышла на кухню и мы остались одни. — Есть хочешь, да?

Я кивнул.

— Тогда бери ноги в руки и айда за мной. К магазину, где хлеб дают по карточкам. Как раз сейчас его должны привезти.

— А что там делать-то? Карточки мы уже отоварили.

Костя хитровато мне подмигнул:

— Авось, найдем чего. Ну, пошли.

Дело было под вечер, и когда мы прибежали к магазину, уже смеркалось… Машину с хлебом заканчивали разгружать. Мы встали рядом и, глотая слюнки, вдыхали аппетитный, ни с чем не сравнимый хлебный аромат. Какой-то мужик отогнал нас от машины: «Кончай глазеть, пацаны. Ни хрена вам тут не обломится».

— Костя, пошли домой, — я потянул друга за рукав.

— Стой вон там, за углом, — оборвал он. — Кто я буду, если сегодня мы с тобой не попробуем хлебца.

Я послушно направился за угол соседнего дома и стал наблюдать, а Костя остался возле магазина.

Хлеб уже начали отпускать. Из магазина с буханкой в руках вышла девочка лет двенадцати. Гляжу, Костя ее нагнал, в одно мгновение вырвал буханку и — тикать. Побежал он не в мою сторону, а к переулку, что начинался неподалеку.

Девочка закричала, стал собираться народ. «Вот сволочи, до чего дошли», «расстреливать таких надо…» — послышались возмущенные голоса.

По правде говоря, я не сразу осознал, что случилось. Потому что в голове не укладывалось, что Костя может решиться на такое. А когда понял, мне стало вдруг страшно. «Надо бежать». Переулками и дворами, известными лишь нам, местным мальчишкам, добрался до дома. Сердце билось, будто молоточком часто-часто колотили по наковальне.

Смотрю — из-за кустов, улыбаясь, выходит мой верный друг.

— Пошли ко мне. Хлеб там.

Костиной бабушки дома не было. Он достал из шкафа буханку, отрезал от нее два больших куска: «Бери любой». Придвинул солонку с темной, крупного помола солью, кружку с водой.

Ели с жадностью, только соль на зубах похрустывала.

Оставшийся хлеб Костя разделил поровну и снова один кусок придвинул мне:

— Отнеси домой. И смотри, никому о том, где взял. Матери я сказал, что хлеб дали солдаты. Не знаю, поверила ли она (потому что тех солдат, к которым мы раньше ходили, уже отправили на фронт). А может быть, и ей было уже ни до чего? Кормить грудного малыша Гену она не могла — пропало молоко. И чтобы как-то его поддержать, разжевывала во рту хлебный мякиш и, завернув его в белую тряпочку, совала ребенку в ротик вместо соски.

…В ту ночь я долго не мог заснуть. Думал о Косте, своем лучшем друге. Со мной Костя поделился последним и даже о близких моих проявил не по-детски трогательную заботу. Но… поделился-то он украденным. Девочку, которая получила по карточке хлеб, и ее семью оставили мы голодными. И все же, пытался я доказать самому себе, Костя поступил как настоящий друг. Он ведь вполне мог сегодня обойтись без меня, пойти к магазину один. Я вообще был ему помехой и ни в чем не помог. Как тут решить, где правда. Моему мальчишескому рассудку это оказалось не под силу, и мысли я держал при себе.

А через несколько дней Костя позвал меня еще на одно такое же дельце. На этот раз — к заводской столовой, возле которой молодые узбеки торговали домашним белым хлебом и сухой брынзой — кругленькими белыми катушками размером с биллиардный шар. Здесь он виртуозно проделал тот же «фокус», что и возле магазина, с той лишь разницей, что съестное не вырывал из рук, а хватал с прилавка. И опять, как в прошлый раз, мы с другом пировали. Между прочим, брынза показалась мне такой вкусной, что ел ее с не меньшим удовольствием, чем до войны мороженое. И опять Костя, отложив в сторону два шарика и ломоть хлеба, настоял, чтобы я отнес это матери.

Шел домой, а в голову лезли все те же мысли, что и в прошлый раз. Удивительное дело: появлялись они лишь на сытый желудок. У голодного на уме была лишь одна забота: где бы раздобыть краюху хлеба. А сейчас, думая о Косте, который на моих глазах и при моем молчаливом согласии становился воришкой, я вдруг вспомнил тех пацанов, что обокрали нас с сестрой по дороге из Арзамаса. Те воровали у таких же голодных людей, как они сами. И потому в душе я их так же не мог оправдать, как и Костю, за хлеб, выхваченный им из рук девочки, нашей ровесницы. Правда, если взять сегодняшний случай, то воровал он не у голодных. Узбеки, которых приняли на военный завод, еще и подрабатывали — сыр, а возможно, и муку доставляли им из родных мест. Может быть, Костя будет теперь разборчивее, он ведь такой добрый.

Словом, я продолжал верить в друга. Но и на этот раз постеснялся делиться с ним своими мыслями — засмеет еще или обидится. И, наверно, зря. Потому что решился он на поступок, который я и сегодня, когда прошло много лет, не могу оправдать. Этот случай оказался для нас с ним роковым, после него судьба моего друга, а затем и моя судьба круто изменилась.

А было так. Нас с Костей позвал к себе домой знакомый мальчишка Вася. Жил он в соседнем стандартном доме с матерью. Его отца, как и Костиного, убили в самом начале войны.

— Пошли ко мне, ребя. Граммофон послушаем, порисуем — у меня акварельные краски остались, — все приставал к нам Вася. И мы в конце концов согласились.

Время провели весело. Слушали Марка Бернеса, Утесова. Рисовали в большом Васином альбоме — кто подводную лодку, кто танки. Я, конечно же, самолет. Напоследок тетя Фрося, Васина мама, угостила нас чаем с сахарином.

А утром, чуть свет, она прибежала к моей матери вся в слезах. Оказывается, у них пропали хлебные карточки — рабочая и детская. Лежали они в вазочке, что на комоде. «Кроме тебя и Кости, — обратилась она ко мне, — к нам никто больше не приходил. Отдайте, ребята, карточки, или пойду в милицию».

Меня как обухом по голове ударило. Мама, всплеснув руками, изменилась в лице:

— Как же это, сынок…

— Не брал я этих карточек. Честное слово, не брал.

— Ну, тогда пеняйте на себя, — резко ответила тетя Фрося и, хлопнув дверью, ушла.

Я тут же сорвался с места и побежал разыскивать Костю. Но его нигде не было — ни дома, ни в сарае.

Не успел я вернуться домой, как тетя Фрося уже привела милиционера. Он отвел меня в отделение и там долго и настойчиво уговаривал отдать карточки, спрашивал, где Костя. Но я ведь и вправду ничего не знал.

Вечером меня отпустили. Пришел домой, и опять застал там тетю Фросю, на этот раз вместе с Васей. Увидев меня. Васина мама снова стала просить, чтобы я отдал карточки:

— Пойми, нам же совсем кушать нечего — ни сегодня, ни завтра. Что нам, в петлю лезть?..

Мать глядела на меня с укором и ожиданием. Не поверила, видно, что этих карточек я в глаза не видел. Ну, как им доказать…

Рванув дверь, я выбежал на улицу. Не помню, как очутился на городской окраине, где начинался луг. Зарылся в густую, по пояс, траву и пролежал там до сумерек. На душе было муторно, тоскливо. Но трава и легкий теплый ветерок успокаивали. Я вспомнил, как через этот луг, за которым шумел сосновый бор, мы с отцом ходили по грибы. Местами становилось топко, и нас, детей он брал на руки, чтобы перенести через болото. Всего год прошел, а мир будто перевернулся. Мне, мальчишке, понять и осмыслить это было не по силам.

Потом я забылся в полудреме, но ненадолго. Мысль, которую эти два дня я упорно от себя гнал, не давала покоя. Если и вправду дома у тети Фроси в день пропажи никого, кроме нас, не было, значит, карточки мог взять только Костя. И вовсе не случайно он сразу исчез, будто испарился.

Домой я так и не пошел. Послонялся по улицам, заглянул на вокзал, где, как всегда, суетились вечно спешащие пассажиры. А когда совсем стемнело, незаметно прокрался к Костиному сараю. Там были нары из досок — широкие, застеленные ватным матрацем. Подушкой служила старенькая телогрейка. От голода у меня сводило живот — с утра не было во рту ни крошки. Но сон все же взял свое.