— Он и тогда, Константин Витальевич, таким же был. Его любили у нас...

— Не коммунист, случайно?

— Что вы, Константин Витальевич, он скорее снова вахманом в Дахау пойдет, чем к коммунистам.

— Бог с ним... Наш план сорвался: поход к фрау фон Крингер придется отложить до завтра.

Проводив Милославского до такси, Иннокентий сел на попутный троллейбус. Рабочие парни возвращались со второй смены. Бледные лица, красные набухшие веки, ленивый разговор.

Иннокентий долго всматривался в их лица и, возвращаясь к впечатлениям прошедшего вечера, думал: «Эти парни, наверное, совсем иначе понимают свободу, чем те в роскошных автомобилях».

Палило июльское солнце. Мягкий асфальт улиц, раскаленный бетон и железо обдавали горячим дыханием.

Придя на службу, Иннокентий спустился в библиотеку. Вместе с Рязановым они погрузили в машину подготовленные тюки пропагандистской литературы.

Когда светло-коричневый, грузо-пассажирский «Монтерей» вынес за городскую черту, Иннокентий словно впервые увидел, что на свете существует земля, одетая травой, что над нею беззаботно кружатся быстрые стрижи и белогрудые ласточки...

Еще до войны он прочитал в какой-то книге, что есть такая болезнь — ностальгия, тоска по родине. И вспомнив сейчас об этом, подумал: «От нее врачи не нашли еще целебного средства. И не найдут!»

Машина плавно покачивалась на пригорках. Милославский — умелый водитель. Его рука твердо лежала на руле, уверенно удерживала машину на прямой бетонированной дороге. Вскоре он свернул на лесную поляну.

— Отдохнем малость.

Вышли, потянулись, разошлись в разные стороны, снова сошлись.

— Скажи, Иннокентий Михайлович, ты искренне поверил в правоту дела нашего «союза»?

Вопрос нелегкий. Иннокентий понимал, что Милославский, видимо, еще не полностью ему верит, в чем-то у него есть сомнение.

— Видите ли, Константин Витальевич... — Иннокентий старательно подбирал нужные слова. — Я делаю только первые шаги, поэтому мне иногда трудно дать верную оценку делу, которому служим.

— Скоро сам во всем разберешься... Только надо иметь здравую голову. Возьми события последних лет, вдумайся. Помнишь революционную вспышку в Берлине в июне пятьдесят третьего? Ты, как мне помнится, тогда наотрез отказался поехать туда?

— Мне никто настойчиво не предлагал... — увернулся Иннокентий.

— Мне Нечипорчук докладывал тогда... Царство ему небесное.

— Он обманул вас, Константин Витальевич.

— Не будем спорить, вернемся к событиям в Берлине... Восстание тогда подавили советские танки, но ведь русские солдаты и офицеры были на стороне восставших...

«Ха, — подумал Каргапольцев: — Солдаты поддерживают мятежников, а танки их давят. Воистину, странно! Да советские войска и не стреляли в немцев. Об этом говорит Рудольф, а уж он-то знает!»

— Русские офицеры сочувствовали немцам, уговаривали расходиться по домам. Главная причина поражения восставших — бездушный нейтралитет Запада. Если бы американские танки перешли границу, все было бы по-другому...

— Это могло привести к войне.

— Не будьте наивны, господин Каргапольцев, — произнес Милославский холодным тоном, как всегда переходя в таких случаях на «вы». Наше дело не пробьет себе дорогу без войны...

Остальную часть пути ехали молча. Мысленно возвращаясь к разговору о Нечипорчуке, Иннокентий спросил:

— А не кажется ли вам, Константин Витальевич, загадочным самоубийство Нечипорчука?

Милославский строго глянул на Каргапольцева.

— А почему ты вспомнил о нем? — спросил он, опять переходя на «ты». — И, не дождавшись ответа, добавил: — Ничего странного. Это был законченный неврастеник.

— А мне казался, знаете, человеком, жадным... до жизни.

— Добавьте: и особенно до денег.

Константин Витальевич вдруг громко и неприятно расхохотался, даже вытер платком слезы.

«Хотел бы я поглядеть на твое лицо, Каргапольцев, если бы вдруг взял да и сказал правду. Вот так, притормозил бы машину и сказал: — Нечипорчука убил я. И знаешь почему? Тебе не догадаться, простота! Надо было убрать его: слишком уж много он знал обо мне! И еще: я жил с его бабой, с этой самой жирной Софи».

Каргапольцев вроде бы задремал, а Милославский был напряжен и взвинчен. Он словно наяву увидел все, что случилось в тот тусклый, душный вечер. Милославский и Нечипорчук шли лесом к Биндеру. «Я замедлил шаг, — вспоминал Милославский, сидя за рулем, — а он шел впереди. Щелкнул затвор пистолета. Нечипорчук резко обернулся и сразу все понял. Бежать было бесполезно: расстояние между ними было слишком мало. Он стал на колени и пополз ко мне, рыдая и вымаливая пощады. Он говорил, что согласен отступиться от денег, что десять лет копили мы вместе, готов уступить Софи: оказывается, давно все знал о нас, но молчал... И вдруг вскочил, бросился на меня. Тут я его и хлопнул. Потом вытащил из его кармана вальтер, выстрелил вверх и бросил пистолет возле трупа. Сам пошел к Софи, изрядно выпил у нее и в последний раз заночевал.

Словно угадывая его мысли, Иннокентий спросил:

— А что слышно о Софи?

Милославский ответил спокойно и даже небрежно:

— Такая баба нигде не пропадет. Я выдал ей большое пособие и устроил в лагерь беженцев под Гамбургом.

Шары запускали с большой поляны. Там был установлен специальный компрессор, завезены гондолы, баллоны с газом и всякое другое оборудование.

Милославского и Иннокентия встретили трое мужчин. Как видно, Константина Витальевича здесь хорошо знали, тепло приветствовали. Поздоровались и с Каргапольцевым, но своих фамилий не назвали.

Один шар, наполненный газом, резво метался на туго натянутых стропах. Низкий чернявый мужчина плотного телосложения, в полувоенной форме, давал распоряжения своим помощникам.

Литературу уложили в гондолу, прикрепили к рычагам похожего на маленькую карусель устройства, которое через установленное время разбросает ее там, куда течение попутного ветра занесет шар.

Чернявый принес из палатки бутылку рому и разлил по стаканам.

— Ну, с богом. Счастливого пути вам, вестники свободы!

Чокнулись, выпили. Разрубили тросы, и шар медленно стал подниматься, удаляясь на северо-восток.

Иннокентию бросилась в глаза небольшая бумажка. На ней был изображен московский кремль. С недоумением прочитал надпись: «сто рублей». Подошел Милославский, взял у него бумажку, расхохотался.

— Не можешь сообразить?

— Похоже на деньги, но я таких не видел.

— Это же советская сторублевка.

— Не понимаю, зачем это нужно.

— Пошевели мозгами... Ну, представь себе: идет русский мужик по дороге и видит: деньги валяются. Что он делает? Поднимает, а тут листовка. Он, понятно, начинает читать.

Через два часа запасы шаров и литературы кончались. «Монтерей» помчался в обратном направлении. Шуршали брызги, разлетаясь из-под колес. Их шум сливался с монотонным постукиванием капель дождя о крышу машины. Милославский беспокойно поглядывал на облака.

— Как быстро изменилась погода. Не вернулись бы наши шарики.

— А по-моему, Константин Витальевич, этот способ заброски вообще не очень надежен. Разве можно положиться на ветер? — очень естественно усомнился Иннокентий.

Несколько минут оба молчали. Дождь усиливался, застилал смотровое стекло, пришлось включить «дворники».

— Есть идея, Константин Витальевич.

Милославский обернулся вполоборота к Иннокентию.

— Помните, дядюшка Курт говорил, что его брат водит самолеты на линии Мюнхен — Будапешт? Нельзя ли через него доставлять нашу литературу, скажем, в Венгрию, а оттуда...

— Но самолеты проходят двойную проверку на границе: на нашей стороне и на венгерской.

Последние слова Милославский произнес не твердо, очевидно, проверяя какие-то свои мысли. Иннокентий заметил:

— Плохой летчик, если не сможет упрятать сорок-пятьдесят килограммов литературы. Я сам летчик, могу научить, как это сделать.

— В твоей идее есть рациональное звено, Иннокентий Михайлович. Только согласится ли брат твоего «милого дядюшки» принять на себя такую ответственность?