И потом, он испытывает своего рода благодарность к этой публике: "Прежде всего она, - говорит Бурвиль, - сделала из меня то, что я есть", а главное, она дарит ему чудесный подарок - свою, любовь. Отсюда его озабоченность тем, как бы не разочаровать свою публику. Играя драматические роли, он поначалу испытывал чувство неловкости. Как актер он хотел этого, но как человек мучился угрызениями совести. "Понимаете, увидев мое имя на афише, люди идут посмеяться!.. Выходит, я их вроде бы подвожу. Теперь-то уже все знают, но откуда им было это знать вначале!"

Тактичное вторжение в личную жизнь

V U |— U U

Один давнии знакомый Бурвиля, который по роду занятии на короткой ноге со многими актерами, сказал мне: Я не знаю, с кем из актеров можно было бы его сравнить". И он начал рассказывать мне истории, проливающие свет на личность Бурвиля, не похожего ни на одного актера, потому что он еще и человек, как все. Из этих историй вытекало, что этот "человек как все", сформировавшийся в актера, сам по себе -человек особенного свойства...

Например, Бурвиль и деньги.

Зарабатывает он много, об этом нетрудно догадаться. И он доволен. Чего ему быть недовольным?

Он говорит о деньгах пренебрежительно и легко, но тратит их разумно. Он не из тех, кто закуривает сигарету крупной купюрой. Но он не дает деньгам оказывать влияние на свою жизнь, портить, коверкать ее. И свою профессию тоже. Не так давно ему предложили роль в фильме международного класса. Эта роль ему не понравилась, и он, не польстившись на миллионы, ответил отказом.

"Жаль все-таки, - сказал ему импресарио, - потерять столько денег!"

На это Бурвиль ему ответил: - Денег у меня хватает, они мне не нужны.

А другого резона не было. Его не было главным образом потому, что потребности актера не росли вместе с его возвышением. К этому человеку не пришли несоразмерные желания по мере того, как появилась возможность их удовлетворять. У него хорошая квартира, загородный дом, он одевается у первоклассного портного, у него в погребе хорошие вина... Вот и все.

Ни яхты, ни личного самолета у него нет. Он не приобрел себе средневекового замка, у него нет пятидесяти пар обуви и пятидесяти костюмов, он не съедает за завтраком миску черной икры лишь потому, что может это себе позволить. Он не приглашает на роскошные вечеринки по двести гостей, чтобы они завидовали его удаче (и злословили - у него же за спиной). Он прикупил земли к родительской ферме, которую продолжает возделывать один из его братьев, и здесь, в Нормандии, проводит большую часть отдыха. Не на Таити и не в Конго, занимаясь охотой.

И это тоже способ не дать деньгам себя испортить. Или вот еще. Бурвиль и другие люди.

Другие люди - это значит друзья, но также все те, с кем он встречается: мальчик, с которым он обменялся парой слов, и даже публика...

Я уже говорила: для него "человек это человек", что угадываешь по его взгляду, всегда одинаковому, независимо от того, на кого он направлен, на "сильного мира сего" или "зеваку" - безразлично. Взгляд, в котором сквозит всегда одинаковое любопытство, слагающееся из непроизвольной симпатии и желания знать. Взгляд, устремленный прямо, без боязни встретить взгляд другого.

Тем не менее бывает, что он отворачивается: например, когда перед ним льстец, извергающий комплименты, как фонтан воду. Тогда этот взгляд смущенно избегает взгляда собеседника. Глаза щурятся, чтобы лучше его замаскировать. Улыбка гаснет и заменяется вежливой сдержанностью. Затем Бурвиль, сухо рассмеявшись, отворачивается... Однажды такой льстец распинался в моем присутствии, и Бурвиль сказал мне потом в сердцах: "Просто не понимаю, как человек может быть настолько лишенным чувства собственного достоинства. Не выношу таких типов, потому что... потому что мне самому неудобно за них!"

Я почти никогда не слышала, чтобы он говорил о ком-нибудь равнодушно. При том, что провести его нелегко и он прекрасно подмечает чужие недостатки, он почти всегда сглаживает отрицательную характеристику оговоркой: "Он не слишком симпатичен, но ведь надо учесть и то, что..."

Вот почему беседы с ним доставляют истинное удовольствие. Его размышления свидетельствуют о поразительном знании человеческой натуры, о здравом смысле, которого у него не занимать стать. Ему присущи мысли без затей и своеобразный юмор, подчеркиваемый улыбкой, чуть приподнимающей уголки губ, чтобы отразиться в глазах. Он возвращает цену затасканному слову, возвращает цену тому, что добрые люди думают, не решаясь сказать из опасения, что недостанет ума -гораздо легче прослыть умником, изрекая злые парадоксы, нежели говоря правду избитыми фразами.

Бурвиль говорит без изысков. Но как человек искренний и прямой, ненавидящий страдание и несправедливость, он возмущается страданием и несправедливостью. На вопрос, доволен ли он пребыванием в такой-то стране третьего мира, где он снимался, Бурвиль отвечает, что не может хорошо чувствовать себя там, где всюду проглядывает нищета, и начинает рассказывать, как ему было там нестерпимо тяжко... Если его воспоминания касаются войны, звучит тот же протест против ее возмутительной нелепости.

Мои предварявшие книгу записи о Бурвиле заполнены его размышлениями - им не нашлось места ни в одной главе -вполне отвлеченными, и тем не менее они характеризуют его лучше тех рассказанных им историй по поводу которых возникли.

Например, когда мы говорили о его детстве, он, вспоминая своего учителя, рассказал, что это был за прекрасный человек и как он встретился с ним на официальном приеме в родных краях. Разговор зашел об этом приеме, и Бурвиль, напустив на себя чопорность, изобразил присутствовавших на нем особ -красивых господ при орденах и регалиях - и всю сцену приема, но в конце концов расхохотался: "Я не знаю, как вести себя в таких местах... Понимаете, у меня язык не поворачивается сказать "господин президент" или "мэтр"... Не могу - и все тут - назвать "мэтром" даже того, кем восхищаюсь, это ужасно смешно. И как сказать, например, "монсеньер" епископу?"

Он мне рассказывал, что фирма, занимавшаяся прокатом фильма "Через Париж", организовала в рекламных целях конкурс носильщиков парижских вокзалов, победитель которого награждался путешествием в спальном вагоне до Марселя, где сам Бурвиль должен был его встретить и целый день сопровождать с одной официальной церемонии на другую. И он вспоминает одно связанное с этим происшествие. "Победителем оказался североафриканец, но кое-кого это не устраивало, и того хотели обвинить в жульничестве. К счастью, другой носильщик из Нормандии, и это было мне приятно, хотя ложным патриотизмом я не страдаю, доказал, что победил именно североафриканец. Терпеть не могу расизма... А во время банкета в Марселе, все по той же причине, что он не француз, к нему обращались "на ты". Не понимаю, как люди позволяют себе кого-нибудь тыкать: лично я "на ты" только с тем, кто "на ты" со мной"...

Но еще в моих записях есть отдельные слова, смысл которых ясен лишь мне одной: "дети", "материнский день",

"присуждение наград", потому что в тот день мы разговаривали о наших детях и нашей семейной жизни...

На этом хочется ненадолго остановиться и рассказать о Бурвиле-семьянине.

Дело не только в том, что с именем Бурвиля не связаны светские сплетни. Он не единственное исключение. Дело в том, какое место в его жизни занимают жена и дети или, скорее, в том, что ему удалась личная жизнь, удалось найти равновесие между человеком и актером. Разумеется, если я расскажу вам о Бурвиле, который после рабочего дня просит детей показать отметки в дневниках, беспокоится о больном горле одного из них, обсуждает с женой предполагаемую покупку ковра, сходит на кухню и, приподняв крышку кастрюли, заглянет, что приготовлено на ужин, расскажет за столом о мелких происшествиях дня, велит младшему сынишке убрать локти со стола... а когда улягутся дети, ведет беседу с женой о трудной проблеме (например, о подписании очередного контракта - он не принимает решений, не посоветовавшись с ней) - вас это не удивит. Вы знаете, что так оно и должно быть...