Или я встречаю его несколько лет спустя - у него в руках либретто оперетты "Уа-уа".

- Я охотно дал бы вам прочесть, - предлагает он. Лукавый взгляд.

- Но вам это покажется сущей белибердой. Жест, подтверждающий такое предположение.

- И это в самом деле белиберда.

Потом его взгляд озаряет чистосердечная улыбка.

- X. мне сказал: "Дорогой мой Андре, это недостойно вас". Взрыв смеха.

- А мне плевать.

Ему плевать, потому что этим он будет смешить публику... По моему мнению, которое я позволю себе высказать, в комическом жанре Бурвиль прежде всего "доставляет удовольствие себе", а в драматическом - находит более благодарное опытное поле, где его ждут трудности, для преодоления которых надо мобилизовать все ресурсы мастерства. Но он не перестает углублять и оттачивать свои средства выразительности и в комическом жанре... И, в конце концов, не бессмысленно ли в разговоре с Бурвилем устанавливать четкое разграничение между этими двумя жанрами, когда он, наоборот, показывает нам, и особенно в некоторых характерных ролях, в принципе комических (где, однако, вводится в бой столь тонкое мастерство, что вскрыть их комизм невозможно), что граница между ними перестает, быть четкой. В самом деле, этот мирный человек на поверку оказывается завоевателем, не признающим никаких границ... Он использует всю гамму выразительных средств, от первой ноты до последней - от грубого фарса до патетики, но не перескакивает ни через один полутон. Он способен играть все - лишь бы ему оставаться на благодарной почве благодушия. Впрочем, он и играет все. Достаточно просмотреть список вещей с его участием, припоминая роль в каждой из них, чтобы подивиться и оценить его диапазон. И увидеть, таким образом, как несмело он шел на завоевание себя и своего искусства.

Антониони как-то сказал журналисту, что хорошему актеру не требуется ума, и если он не умен, это даже лучше. Бурвиль доказывает обратное. И мы видим, что он стал выдающимся актером современности именно благодаря уму. Впрочем, мнение Антониони кажется мне спорным вообще и более всего в отношении актеров-комиков, чье искусство зависит от ясного взгляда на людей и мир, а следовательно, от ума. Именно этот здравый ум, какой далеко не часто встретишь у актера, и позволил ему критически подходить к себе в каждый отдельный момент жизни, поступать в зависимости от его объективной оценки. И по сей день объективный подход обязывает его к самоконтролю в таком трудном деле, как ремесло актера, в котором, судя по разговору с ним, он постиг все. Вот почему так увлекательно обсуждать с ним проблемы этого ремесла. Сколько бы я ни задавала ему вопросов о них, сколько бы ни подводила его к этой теме, всякий раз, прежде чем ответить, он призадумывался и взвешивал свой ответ. Так было и когда я спросила его: "А как вы добиваетесь смеха в зале?"

Вопрос не из умных, поскольку комический жанр - сложное искусство, успех в котором достигается лишь безукоризненным владением его законами, но в итоге оно сродни интуиции. И тем не менее он попытался проанализировать, вскрыть его механику, и не только чтобы ответить на мой вопрос, но еще потому, что подобное исследование вдруг его увлекло. Ему вообще интересно все, что связано с искусством драматического или комедийного актера, независимо от того, имеет это отношение лично к нему или к другим. Мы говорили о том, что характерно для таланта одного актера; почему второй при несомненных данных не пользуется большим успехом, и о многом другом. И должна признаться, что некоторые общие темы, затронутые в данной книге, родились из бесед с Бурвилем...

Когда разговор заходит об этом предмете, Бурвиль уже от него не отклоняется. Я хотела было написать, что он становится серьезным. Как будто он не всегда серьезен! Но читателю понятно, что имелось в виду, после того, как я показала Бурвиля всегда готовым смеяться, с его дурашливым лицом, по которому не скажешь, ну никак не скажешь, что он принимает себя всерьез.

Он становится серьезным. Можно подумать, что он замкнулся в себе. Это он сосредоточивается. Он весь внимание, взгляд почти в одну точку, речь медленнее обычного, голос нерешительный, глухой.

Я не уверена, что он был в восторге от бесед, в которые я его втягивала при каждом удобном случае. Человек большой простоты и естественности должен питать известное недоверие к академическим исследованиям. Тем не менее он не только не избегал их, но очень скоро увлекся ими. Потому что, преодолев сдержанность, он "попался на удочку"... Уже при нашей первой встрече меня приятно поразило, что едва был сломлен лед, он спросил, как я смотрю на его роль и изменения, внесенные в мою книгу в интересах сценария. Поначалу я была несколько удивлена. Писатель знает, что мнение автора не интересует кинематографистов, работающих над экранизацией.

Впрочем, никакой несправедливости в этом нет, поскольку между фильмом и используемой книгой, как правило, нет ни малейшей связи (разве что на уровне сюжета). Между романом, о котором идет речь, и сделанной по нему комедией существовал такой разрыв, что не представляю себе, как я могла ответить на его вопрос...

Еще больше я была поражена тем, что он задавал мне вопросы, расспрашивал и задавался вопросами сам (хотя эта роль была для него не из самых увлекательных) из желания проникнуть в суть образа, который ему предстояло сыграть. Необычно было уже одно то, что он прочел и книгу, ведь, как правило, актеры дальше чтения сценария не идут. И не только прочел ее, но, по-видимому, и вчитался, так как один его вопрос касался небольшого абзаца, опущенного в сценарии, использовав который он мог бы углубить свой образ. Я позволю себе процитировать этот абзац - мне кажется примечательным, что именно он привлек внимание Бурвиля. Речь идет о певце, который говорит следующее: "Понимаешь, вот ты поешь, и тебя слушают люди, у которых свои неприятности, свои причины грустить или веселиться, быть счастливыми или несчастными, и только благодаря тебе и тому, что есть в твоем голосе, они забываются. Они тут сидят за столиками, они тебя слушают... Ты можешь рассмешить даже самых несчастных. Даже у самых счастливых по твоей милости может горестно сжаться сердце. В твоей власти всех заставить отдаться воспоминаниям..." Вот и все.

От Дон-Кихота к Санчо Пансе

Завершая это своего рода путешествие вокруг Бурвиля, попытаемся сказать заключительное слово об актере, человеке, наконец, о Бурвиле, поскольку, как уже говорилось, существует лишь он один, адекватный себе самому... И, пытаясь подытожить, чем же он является для нас, почему бы в последний раз не вернуться к его первому персонажу 1945 года, вся "ответственность" за который ложится целиком и полностью на него и в ком уже содержатся наметки столь различных образов, созданных им впоследствии... Мы уже давали ему характеристику: счастливый дурачок, пародия на Мсье Как Все, кто смеется над собой, быть может, чтоб не заплакать. Но ведь смысл пародии полностью исчерпать невозможно.

Большинство его монологов тех лет забыто, утрачено (потому что Бурвиль не хранит текстов своих выступлений), но мы можем расспросить свою память, которая к тому же отфильтровала, отмела ненужные детали, чтобы восстановить основное. И вот, похоже, наша память сохранила нам взгляд, благодушно устремленный вверх, и добрую улыбку, которую не в силах стереть с его лица ни одна насмешка в зрительном зале. Кажется, что эта улыбка и этот взгляд, придающие его пародии особую выразительность, да еще его сорванный голос, нерешительный, но настойчивый, - в них весь Бурвиль. Улыбка, взгляд и голос, которые, кстати, мы находим и позднее в его самых потрясающих ролях драматического плана. Он тот, кого ничто не может довести до отчаяния, писали мы выше; словом, Дон-Кихот... Тот, кто обнажает себя до конца, раскрывая перед другими душу и доверяя им свои несбыточные мечты, в которых не принято признаваться: быть любимым при отсутствии обаяния, быть большим певцом, не обладая голосом, - быть кем-то, когда при существующей социальной иерархии ты просто никто. И только порядочный глупец поверит, что можно безнаказанно выдавать другим свои мечты - хотя мечтать свойственно всем людям, - обычно хранимые глубоко в тайниках души, ведь их можно считать ахиллесовой пятой человека. И этот дуралей, который еще обездоленнее других, а потому еще смешней, раз он не только осмеливается лелеять какую-то мечту, но и поверяет ее целой толпе и, невзирая на смешки в ответ на свою откровенность, продолжает доверчиво устремлять свой взгляд к этой своей мечте, не отступаясь от нее, как Дон-Кихот не отступается от своей любви к Дульсинее, когда его ранят смешки при герцогском дворе. И смейся, не смейся, а зрителей захлестывает волна нежности к тому, кто, вопреки здравому смыслу, показывает образ человека, который поднимается над непосредственной, сиюминутной реальностью... Извечно побеждаемый, но спасающийся от своих поражений лишь отказом признавать себя побежденным. Тот, кто, подобно ДонКихоту, истерзанному, четвертованному крыльями ветряной мельницы, провозглашает свою надежду на лучшее - против всех, вопреки всем.