Манусевич огорченно вскрикнул:

— Помилуйте! Какие шутки! Не заставляйте меня раскаяться в моей откровенности. Все, что я вам сказал,— чистейшая правда и абсолютная тайна...

Он удержал Игоря за руку и тотчас же сам вскочил с места.

— Стойте! Я вам достану сейчас живого поручителя. Он подтвердит мои слова и подробно изложит наш план действия. — И, махнув кому-то из посетителей, стоявших у игорного стола в другом зале, крикнул: — Снарский! Михаил! Поди сюда! Скорее! Тебя ждет шампанское.

Манусевич и Снарский рассказали Игорю в тот вечер план расправы с Распутиным, Он был чрезвычайно прост. Михаил Снарский, сотрудник «Нового времени» и, очевидно, агент охранного отделения, приставлен был Константинам Никаноровичем, по рекомендации Манусевича, к Распутину в качестве его телохранителя и развлекателя, Он должен был ездить со старцем по ресторанам и другим злачным местам и стараться, чтобы для кутежей его отводились такие помещения, откуда не достигали бы ушей посторонних пьяные скандалы. Сам Снарский жил в глухом Казачьем переулке, в том его колене, что выходило на Гороховую, где находилась квартира Распутина. Старец частенько пользовался мансардой Снарского для своих оргий. По плану Манусевича, Снарский должен был за счет министерства внутренних дел устроить у себя оргию в назначенный день и час. Начальник охранного отделения Комиссаров, замаскировав своих агентов, обязан был при выходе Распутина из подъезда напасть на него с ругательствами и привлечь своими криками внимание дворников и случайных прохожих. Последние препроводят Распутина в участок для составления протокола. Агенты тем временем незаметно скроются на автомобиле, а протокол о дебоше старца и о нарушении тишины и порядка полиция препроводит министру Хвостову как лишнюю улику и повод к высылке Распутина за пределы столицы...

Выслушав Снарского и выйдя с Манусевичем из клуба, Игорь потребовал от Ивана Федоровича, чтобы тот сообщил ему день и час, когда они предполагают выполнить задуманное. Игорь говорил решительно. Он дал понять, что иначе примет свои меры. Манусевич казался встревоженным. Он долго уговаривал Игоря не ввязываться в опасную затею, но втайне потирал руки от удовольствия. Брат товарища министра, гвардейский офицер, опознанный у подъезда квартиры Снарского с боевым оружием,— какой прекрасный козырь в умелых руках против Константина Никаноровича, если тот вздумает показать когти.

— Милый мой друг,— говорил Манусевич растроганным голосом,— вы так молоды! Вся жизнь у вас впереди. Оставьте нас в нашем болоте.

Но доведя Игоря до подъезда его дома, Иван Федорович сдался. Он дал честное слово, что как только Константин Никанорович распорядится с арестом Пельца, так тотчас же день расправы с Распутиным будет установлен и сообщен Игорю.

— Только, умоляю вас,— крикнул Манусевич, когда Игорь уже подымался по лестнице,— не применяйте оружия. Ну, дайте ему по морде... Ну, выбейте ему зубы. Этого будет вполне достаточно... Стоит ли из-за какой-то гнусной мрази ставить на карту свою карьеру!

IX

Каждый раз, возвращаясь домой после этих встреч и разговоров,- Игорь чувствовал себя запачканным. Снимая хаки, стягивая сапоги, принимая ванну, он испытывал блаженство человека, смывающего с себя нечистоты. Фронт, грязные окопы, вши, кровь казались далеким счастливым сном. Там можно было мечтать о будущем, о прекрасной чистой жизни, которая ждет тех, кому удастся вернуться с полей сражения. В самые тяжкие минуты там тлела надежда, что страдания окупятся, что позор поражений отомстится, что бессмыслица смерти осмыслится пышным мирным цветением, оправдается каким-то новым, небывалым всечеловеческим счастьем. Верилось, что в тылу ждет награда. Без этой веры нельзя было бы идти на смерть. А теперь здесь, в Петрограде, в спокойной обстановке мирных будней, Игорю порою казалось, что, напротив того, только в грохоте и буре войны, в треске и пламени пожарищ можно искупить, стереть в памяти, смыть с души всю мерзость и неисправимую, неописуемую вину тыла.

Сколько раз Игорь в бессонные ночи хотел послать все к черту, вернуться в полк, в действующую армию. Он запутывался все больше. Все труднее было ему разбираться в том, что он видел и слышал. Он перечитывал свои добросовестные записи в блокноте и все меньше понимал, зачем они ему нужны. Чего он хотел достичь этим упорным сыском? Кого изобличить? Кому открыть глаза? От кого требовать отчета? «Так, значит, прав Похвистнев, что нам осталось только одно — честно умереть. Или признать свою вину, как говорит Мархлевский. Какую вину? Перед кем? А если я грешен, то укажите мне мой грех, и я сам искуплю его. И разве нет у меня права поступать по вере моей? Ну и поступай! Поступай же, черт тебя дери совсем! Чего же ты медлишь? Чего же ты тогда сомневаешься? Иди и делай».

— Видишь ли, если бы Распутин не существовал, его надо было бы выдумать,— так сказал на днях Игорю его старший брат, товарищ министра Константин Никанорович Смолич.— Говорю тебе это с глазу на глаз. Имей в виду. Каков он там ни на есть,— я им как личностью интересуюсь мало; — Константин Никанорович даже поморщился брезгливо.— Но он человек, который не боится вести свою линию. А у нас никто ничего не хочет. Все говорят и да и нет — вплоть до государя. Поэтому служить становится иной раз чрезвычайно сложно, если не ориентироваться на одного человека. Такой человек Распутин. Конечно, здесь не без личной заинтересованности и не всегда все бывает чисто. Но чего же ты хочешь? Человек делает хорошо только то, что отвечает его личным интересам. Свою задачу я, например, расцениваю так — сумей закрепить свое положение, тем самым ты закрепишь существующее положение в стране, ибо мои интересы ни в какой мере не идут вразрез с интересами Российской империи.

— L'etat c'est moi!( Государство — это я! (фр.) — стараясь не выдать себя, сдержанно подытожил слова брата Игорь.

~ Конечно! Это блестящая формула. Человек государственной мысли не может не быть уверенным в своей правоте.

А вот что сказал Игорю сегодня его младший брат, гардемарин Олег.

Игорь только что вернулся из клуба после разговора с Манусевичем. Шел четвертый час ночи. Кровь горела в Игоре. Если бы он мог, он бы поджег этот проклятый город. Какие-то стулья попадались ему в темноте на пути к его комнате, Он расшвырял их ударом сапога. В конце коридора сквозь щели дверей виднелся свет. Игорь толкнул ногою дверь. Она распахнулась, и он увидел сидящего на кровати Олега.

— Ты не спишь?

— Нет. Я только что вернулся, — ответил брат, снимая брюки.

— Где ты был? — требовательно спросил Игорь.

— С девчонками крутился,— небрежно кинул Олег и, стащив брюки и глянув на брата, добавил удивленно:— А что?

— И ты всегда так проводишь свой отпускной день?

Игорь остался стоять у двери, прислонившись спиной и затылком к косяку, засунув в карманы руки со сжатыми кулаками. Глаза его все еще горели напряженно.

— С маленькими вариациями,— ответил Олег, приглядываясь к брату.— Да чем бы еще мне заниматься, когда я свободен? В карты не играю, в корпусе нас донимают предметами, гонят к ускоренному выпуску, балов нет — скука адовая, Одно развлечение — веселые бабцы да винишко...

Он присвистнул, завалился на подушки, закинув под голову руки и потягиваясь.

— О карьере пока думать рано, да и не знаешь, куда повернет завтра. О войне думать надоело: ничего из этой истории путного не выйдет! Живи, пока живется, а кокнут по черепушке — айда рыбку кормить! Это ты все трепыхаешься, на рожон лезешь, доказать чего-то хочешь, геройствуешь... У нас это бросили! За казенные харчи — получайте с нас по штату положенное и ни на волос больше. Все остальное — наше! Самим пригодится.

Олег брыкнул ногами и засмеялся.

— Вот Мезенцев раздобыл сегодня дюжину коньяку, «Бисквит» высшей марки, лиссабонский, от одного лейтенанта с тральщика. Ты небось такого и не пивал! Хочешь, угощу?