Большая жизнь... На сторонний взгляд вполне благополучная, гладкая жизнь. Удачная военная карьера, крепкое здоровье, любовь жены, комфорт и уважение и, наконец,— нечего скромничать,— заслуженные боевые успехи.

Что еще нужно для счастья?

Но его не любит царь, подозревает в чем-то царица, его сторонятся соратники — высший генералитет, чины ставки, с ним преувеличенно вежливы сановники и отчужденно любезны большие барыни, как вежливы и любезны только с человеком чужой среды. Почему?

Он сын генерал-лейтенанта, потомственный дворянин, племянник и воспитанник богатого и знатного дяди, кончил Пажеский корпус. Никогда не выходил из привилегированной военной среды, ничем не запятнан по службе и в глазах света. Но этот холодок... Он всюду преследует его. Его можно было бы не замечать, если бы он не имел последствий, пагубных для дела, для общего дела. Или холодок этот веет от него самого и отталкивает людей?

С ним заигрывают после галицийских побед думцы — Родзянко, Гучков (23), шепотком называют его «красным», кто-то имеет на него виды, связывают его имя с каким-то «новым курсом». Но, видит Бог, он ни красный, ни черный, ни белый. Ему претит вся эта игра, затеянная Рузским с печатью, с союзниками, с общественным мнением, Он служил и служит верой и правдой своему царю и родине, Он видит вещи такими, какие они есть. Если царю Бог не дал сильной воли,— воля всей страны должна прийти ему на помощь. Преступно от нее отказываться. С того часа, когда воля монарха ищет свои личные пути, укрепляет свою личную власть,— с того часа властелин вступает в единоборство со своими подданными и неминуемо должен пасть в неравной борьбе. На чьей стороне обязан стоять в такую пору верный слуга родины и царя? За кого обнажить свой меч?..

Эти мысли не высказаны вслух. Так отчетливо они дошли до сознания только сейчас. Их никто не мог подслушать. Он не скрывает своих взглядов. Но днем, произнесенные громко, они зазвучат по-иному, обыденно. Они дробятся по мелочам в критических замечаниях к тому или иному вопросу. Такая критика в ушах и на уме у каждого мало-мальски здравомыслящего человека. От нее даже в бюрократических сферах уже не шарахаются в сторону. Острословы великосветских гостиных нынче критикуют куда злее. Иные генералы кричат о безобразиях куда громче. Но они свои. С ними посмеются, кой-когда оборвут или снисходительно назовут ворчунами, отечески внушат послушание, а то и согласятся, бессильно пожав плечами и помянув волю Господню...

Иное дело — он. Он — чужой. Да, чужой. Он это сам теперь знает и утверждает в себе. Со своими подчиненными, с солдатами, с людьми иных профессий он никогда не чувствует себя так человечески разобщенным, как с теми, с кем он на равной ноге по положению и связям.

Но разве ему хотелось бы стать своим? Нет, не хочется.

Может быть, это его нежелание явно бросается в глаза? Какой-то доброжелатель даже намекнул ему об этом: «У вас был такой вид, когда государь пожаловал вас генерал-адъютантом...»

«Ах, да черт с ними! В конце концов, безразлично, кто как относится. Пусть бы относились, как хотят, только бы не мешали. Не совали бы палок в колеса. Ведь эти колеса везут вас же самих! Как вы не понимаете? Достаточно им остановиться - и вы полетите вверх тормашками со всеми вашими махинациями. Ничто вас не спасет! Никакие Вильгельмы, когда народ поймет, на какой позор вы его ведете!..»

Брусилов вскакивает с койки. Он не может лежать. Он зажигает лампу, Он пьет холодный крепкий чай жадными глотками.

II

В разрыв между правым флангом Юго-Западного фронта и левым флангом Западного, как и предвидел Алексей Алексеевич, хлынули большие силы австрийцев, Они стремились охватить правый фланг 8-й армии. Собрать на этом участке резервы в достаточном количестве было невозможно. Держаться на Буге рискованно. Иванов отдает приказ отходить в наши пределы. Но так, чтобы правым флангом армии дотянуться до города Луцка! Явная чепуха. Нельзя растягивать и без того жидкий фронт перед лицом многочисленного врага.

— Ну, хорошо,— соглашается Иванов,— в ваше распоряжение для усиления угрожаемого участка будет прислан тридцать девятый армейский корпус. Надеюсь, вас это устраивает?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство! Тридцать девятый корпус составлен из дружин ополчения. Никакой боевой силы они не представляют. Солдаты старших сроков службы, офицеры, взятые из отставки!..

Ни о какой перегруппировке не может быть и речи. Приходится отступать. Но и тут штаб фронта задерживает отступление на целых три дня! Войска стоят на Буге под дождем, в грязи, бесцельно. Противник успевает опередить их на фланге. 39-й корпус должен продвигаться к Луцку. Но корпуса нет, он еще не прибыл к месту назначения. Явился только командир корпуса в единственном числе. Генерал Стельницкий — храбрый, решительный генерал. Брусилов просидел с ним до позднего часа, обсуждая план действий. Но все-таки как бы ни был хорош командир, он не может заменить собою Отсутствующий корпус.

— Поезжайте в Луцк, ждите там свои части,— сказал ему на прощание Брусилов.— Если их не опередят австрийцы и они успеют подтянуться к Луцку вовремя,— принимайте бой. Пусть думают, что вы собираетесь защищать город. Нам нужно выиграть время. Имейте в виду, что Луцк укреплен только с юга, откуда никакой опасности не угрожает. С запада он открыт врагу. Задержите врага хотя бы на день-два, пока мы не совершим отход. Даже если ваши части не будут еще в сборе, действуйте силами стоящих там трех батальонов и Оренбургской казачьей дивизии...

Стельницкий выполнил приказ, но хитрость его не вполне удалась. Части 39-го корпуса не успели подойти вовремя. Исчерпав все возможности, генерал принужден был спешно отходить по дороге Луцк—Ровно и только в Клевани — в двадцати верстах от штаба армии — он встретил первые эшелоны своего корпуса. Прямо из вагонов он их кинул в огонь.

«Удастся ли им, еще не обстрелянным, не спаянным, не знающим своего начальства, задержать противника на Стубеле? Австрийцы уже показались севернее моего правого фланга и в Александрии — в пятнадцати верстах отсюда».

Не одеваясь, Алексей Алексеевич присел к столу и взглянул на карту краем глаза. Он раз и навсегда запретил себе возвращаться к тому, что уже обдумано и решено. Сейчас время отдыха. Но все-таки...

Вчера вечером он послал на Александрию три роты дружины ополчения и конвойный сводный эскадрон. Сейчас ушла следом за ними Оренбургская казачья дивизия.

«Из рук вон слабое прикрытие тыла, но что делать? Иного выхода нет. Еще более угрожаем Стельницкий.

Ему в помощь направлена 4-я стрелковая дивизия. Опираясь на нее, корпус должен задержать врага на Стубеле. Да. Правый фланг временно обеспечен. У Деражны и далее к северу сосредоточены три кавалерийские дивизии. Все складывается так, как намечено мною еще тогда, после встречи с Ивановым».

Он наскоро одевается и звонит. Кто из адъютантов у него сегодня дежурным? «Ах да! Этот новенький... преображенец. Бедный Похвистнев его очень хвалит в своем посмертном письме, но что-то в нем меня раздражает. Странно... что?»

Дверь скрипнула. На пороге молодой, подтянутый, свежий, несмотря на поздний ночной час, штабс-капитан. Белый крестик в его петлице. Он совсем не похож на Саенко, милого, всегда улыбающегося, не по летам раздобревшего сластену. Этому не приходится делать замечания. Он точен, исполнителен, умен. Но взгляд рыжих глаз — пристрастный, требовательный. Так смотрит глубоко любящий, недоверчивый и мнительный человек. «Не обманешь?» — точно спрашивает он.

— Соедините меня с начштаба фронта!

— Слушаю-с!

Четкий поворот налево кругом, скрип половицы, и штабс-капитан за дверью.

«Я к нему несправедлив, — думает Алексей Алексеевич,— Требовательность к себе, собственное достоинство, вдумчивая исполнительность,— хороший офицер. Но что-то мешает мне, не дается в нем. Что? Неужели этот его пристальный взгляд?..