Силы покидали их.

Идти было мучительно трудно. Правда, для Юрия это была дорога, полная воспоминаний детства. Он узнавал знакомые места, какие-то ему одному известные поляны, рощицы.

Они наполняли его сердце новой энергией.

Все чаще он подходил к Хинту и поддерживал его. В другое время Хинт счел бы это проявлением сентиментальности, которую он не любил в людях, но в эту минуту такая поддержка была для него спасительной. Он опирался на руку Юрия, хоть сам Юрий не мог считать себя более крепким — он еле двигался.

Правда, иногда голод заглушался другим, более острым и мучительным чувством — жаждой. Пить из луж они уже не могли, да и лужи эти попадались все реже и реже. Сколько может быть в стакане капель воды? Хинт начинал подсчитывать, сбивался и снова начинал. Ему казалось в эти минуты, что все люди измеряют воду только каплями. Капля воды считалась для него вершиной блаженства. Но ее не было, этой капли.

— Давай посидим, — предложил Хинт, — может быть, легче станет.

— Нет, — ответил Юрий, — если мы сядем, мы уже не встанем. Осталось всего семь километров.

— Сядем, я не могу идти дальше, — сказал Хинт.

— Нет, мы не будем садиться, — отвечал Юрий и продолжал идти, не считая даже нужным объяснять Хинту, почему он столь бесцеремонно обращается со своим другом, не прислушивается к его советам или просьбам. В эти минуты Юрий был сильнее, хоть испытывали они один и тот же голод, одну и ту же жажду, их терзали одни и те же муки.

На рассвете они вошли в маленький лесок, и Юрий сразу же упал на землю. И то ли закричал, то ли заплакал, но сквозь этот вопль Хинт услышал:

— Вот он, будь он трижды проклят, мой любимый лесок! Теперь уже всего один километр. Всего тысяча метров!

Он снова вскочил, быстро пошел вперед, но сразу же упал. Должно быть, он израсходовал на этот крик и восторг слишком много энергии.

Хинт поднял его и до самой деревни поддерживал за руку.

Этот последний километр они шли долго, очень долго. Перед самой деревней они сняли куртки, свернули их, хоть появление двух человек в нижних рубахах в это холодное осеннее утро могло бы и вызвать подозрение. Но в том состоянии, в котором они находились, они уже совершали поступки, подсказанные не разумом, а инстинктом. Они помнили, что всю дорогу их могли выдать куртки, и поэтому прежде всего сбросили их.

К счастью, дом Яна был третьим от края, и Юрий сразу же вошел во двор, постучал в окно.

— Кто это? — спросил глуховатый мужской голос в доме.

— Это я, Юрий.

— Вот не ждали, — сказал тот же голос.

Кто-то начал торопливо открывать дверь.

Два дня Хинт и Юрий жили в доме Яна. Отдохнули, чуть-чуть окрепли, переоделись. На третий день рано утром Ян перевел их в сарай. Друг Яна, который должен был связать их с партизанским командиром, все еще не появлялся.

Ян перенес в сарай топчаны, соломенные матрацы, старые одеяла. Попросил Юрия не курить. Теперь, когда он набил карман крепким самосадом, это было тяжким испытанием. Но требование Яна было категорическим — Хинт следил, чтобы оно соблюдалось.

В сарае были дрова, заготовленные на зиму, силикатные кирпичи, купленные Яном до войны — он собирался строить новый дом, но теперь мысль об этом казалась ему смешной.

— На маленький дом хватит? — спросил он у Хинта, когда они вошли в сарай.

— Пожалуй, хватит, — ответил Хинт и начал подсчитывать, как будто ему действительно надо было сразу же приступить к кладке дома Яна.

Но Ян махнул рукой, сказал Хинту:

— Не забивайте себе голову этим, отдыхайте.

— Вот тебе целая библиотека, — развеселился Юрий, когда Ян ушел, — читай эти камни с утра до вечера.

— Нет, Юрий, — ответил Хинт, — эти камни читать нельзя — на них ничего еще не написано.

Они легли на топчан и сразу же заснули. Но Хинт вскоре проснулся. Он уже привык к чуткому сну, и любой шорох настораживал его. Кто-то прошел за стеной сарая, залаяла собака в соседнем дворе, и все стихло.

Хинт лежал и смотрел на сероватые кирпичи. Многие из них были с отбитыми краями, трещинами, в стороне лежали половинки или «половняк», как привык говорить Хинт. Он поднял половинку кирпича, без видимой цели начал считать трещины. «Какая-то труха, а не кирпич», — подумал он.

Потом Хинт подошел к штабелю, выбрал наиболее сохранившиеся прямоугольники — без щербинок и трещин, отложил их в сторону, в другую сторону перенес поврежденные камни — словом, произвел основательную сортировку кирпича. В нем вновь пробудился строитель. Ему было приятно и радостно перекладывать кирпичи — будто вот-вот начнется кладка нового дома. И опять, как до войны, он с гордостью будет со стороны наблюдать, как в его, им построенный, дом будут переезжать возбужденные, радостные люди.

Хинт так увлекся сортировкой, что не сразу заметил возникшую перед ним горку битых камней, тех самых, которые он определил коротким словом «труха».

«Почему люди не могут научиться делать прочные силикатные кирпичи?» — не раз спрашивал Хинт своих профессоров в институте, более опытных мастеров и инженеров, которые вместе с ним строили дома в Таллине.

«Это не такая простая штука», — отвечали ему.

Эта же мысль о прочности силикатного кирпича возникла у него теперь, когда он сидел с Юрием в сарае. Конечно, можно было отмахнуться от этой мысли, сложить кирпичи в штабель, лечь на топчан и ждать, как сказал Ян.

Хинт так и поступил.

Но то ли потому, что впервые Хинт остался наедине с кирпичом на бесконечно тянувшиеся дни и ночи, то ли потому, что никто не торопил его — «давай, давай кончай дом, не тяни», — мысль о прочности силикатного кирпича не давала ему покоя.

И вот на второй или на третий день своего вынужденного ожидания в сарае Хинт мысленно сопоставил два каменных осколка — кирпичный, лежавший перед ним, и тот, который он нашел в часовне, а потом бросил в лесу, целясь в неожиданно появившуюся белку…

В сущности, эти камни были изготовлены из одних и тех же материалов — извести и песка. Почему же в одном случае — в старой часовне — известь и камень держатся столетиями, приобретают крепость гранита, а в другом — силикатном кирпиче — быстро разрушаются или, во всяком случае, во много раз слабее самого обычного красного кирпича?

В то время у Хинта не было ни книг, ни необходимых расчетов и даже самых элементарных технологических знаний. Но мысль эта показалась ему увлекательной.

Он вспомнил прочитанную книгу о графите. Алмаз и графит состоят из одних и тех же атомов углерода, но алмаз является пределом прочности, а графит чуть ли не пределом мягкости. Может быть, и здесь Хинт имеет дело с такого рода явлением? Все зависит от степени давления и температуры, при которых образуются графит и алмаз. Но ведь раствор, скрепивший камни старой часовни, и силикатный кирпич сделан одним и тем же способом — люди смешивали известь и песок. В чем же дело?

— Чем ты занят? — спросил Юрий, когда увидел Хинта, склонившегося над кирпичом.

— Вот собираюсь строить дом, — ответил Хинт.

— Ты шутишь? Мы в конце концов уйдем отсюда.

— Понимаешь, — сказал Хинт уже серьезно, — с довоенных лет меня интересует, почему силикатный кирпич нельзя сделать более прочным. Посмотри — разве из этого можно строить дом?

— Что ж, я отправлюсь к партизанам без тебя.

— Тебе не кажется, Юрий, что, когда война закончится, люди больше всего будут интересоваться кирпичом, а не бомбами?

— Мне это не кажется, — ответил Юрий, — вряд ли люди когда-нибудь удовлетворятся кирпичом. Им всегда нужны будут бомбы.

— Ты врожденный милитарист, — пошутил Хинт и бросил свой кирпич.

Потом они весь день готовились к ночному походу, и разговор о кирпиче больше не возобновлялся.

Но даже на многострадальных дорогах войны Хинт иногда возвращался к тому, что он называл «загадкой песка и извести». Правда, в таких случаях ему казалось, что в первой же технической библиотеке ему предложат научный труд, в котором загадка эта будет разъяснена с исчерпывающей точностью. Но в лесах и на пустынных островах, где в военные годы приходилось жить Хинту, не было технических библиотек.