— С кем воевать-то? Кто наступает?..

Земец не растерялся, бойко ответил:

— Москву, бают, брать надо.

Вперёд выдвинулся Фома Карпов и выкрикнул:

— А что её брать. Разве она не наша, не расейская?

— Расейская-то расейская, — почесал в затылке земец, не зная, что ответить, и вдруг выпалил: — Красные её захватили.

Мужики загудели.

— Красные нам худа не сделали!..

— Нам что красные, что белые, лишь бы нас не трогали!

— Помогать вешать чернодольцев мобилизуют! — выкрикнул Афанасий Ивлечев, тот, что в Камне председательствовал на съезде кооператоров.

— Не дадим сыновей!

— Не дади-и-м! — прокатилось по толпе.

Рядом с земцем встал крепкий, приземистый крестьянин, фронтовик Спиридон Фильчаков. Он взмахнул рукой и что было сил крикнул:

— Тихо, мужики!

Мало-помалу установилась тишина. И тогда Фильчаков сказал:

— Я предлагаю принять всем сходом приговор: сыновей в армию Временного правительства не давать, молодёжи на призывной пункт не являться. Нехай воюют, кому на то охота есть. Мы себе не враги. Нам землю пахать надо, а не воевать.

— Верна-а-а! — заревел сход. — Принимаем приговор!..

— Голосую! — перекричал всех Фильчаков.

Над головами взметнулись мозолистые, задубелые руки.

Поздно вечером в Корнилово прибыл карательный отряд поручика Воронцова. Всю ночь офицерьё пропьянствовало у мельника Монохина, и тот, как выяснилось потом, под тост за здравие нового правительства передал поручику записочку, составленную вместе со своим компаньоном Леоненко, На бумажке корявым почерком были нацарапаны фамилии большевиков и им сочувствующих. Первой значилась фамилия Спиридона Фильчакова.

Утром каратели согнали всех жителей села на площадь. Мужики опустили головы, словно приговорённые, женщины вытирали слёзы платками, ребятишки, всегда шумливые и озорные, сейчас прижались к матерям, испуганно поглядывая на конных белогвардейцев.

Стоит какая-то зловещая тишина. Не свистит ветер в деревьях, облепивших со всех сторон церковь, не переговариваются, как бывало на сходках, мужики. Только где-то на краю деревни воет собака, нагоняя тоску.

Толпа расступилась, образовав проход, и к церкви проехал на лошади поручик Воронцов, худой, сутуловатый, с отёкшим от перепоя и бессонной ночи лицом. Он соскочил с лошади, бросил повод подбежавшему солдату и поднялся на крыльцо. Тут же оказался священник Остроумов, мельник Монохин и его компаньон Леоненко.

Поручик зло осмотрел толпу, пренебрежительно скривил запёкшиеся губы и хрипловато проговорил:

— Временное правительство Сибири объявило мобилизацию новобранцев для защиты матушки-России от бандитов-большевиков. Однако ваше село не выполнило приказ: не выставило ни одного солдата. Это называется саботажем и в военное время карается расстрелом…

— Против кого воевать-то? — выкрикнул из толпы Спиридон Фильчаков. — Большевики мам ничего плохого не сделали.

Лицо у поручика Воронцова налилось кровью, небольшая фигурка его хищно подобралась, словно приготовилась к прыжку.

— Взять! — махнул он в сторону Фильчакова.

Два карателя выхватили из толпы Фильчакова и подвели к Воронцову. Тот сделал шаг вперёд и прохрипел:

— Большевик?

Фильчаков промолчал.

— Большевик, спрашиваю?

— Большевик, ваше благородие, — шепнул Воронцову мельник Монохин. — Фильчаков его фамилия. Первым в записочке стоит…

— Отвечай, кто, помимо тебя, большевики? — взвизгнул Воронцов.

— Не могу знать, — спокойно ответил Фильчаков. — Все такие, как я.

— Врёшь, сволочь! — взмахнул нагайкой Воронцов. — Сто, двести, пятьсот шомполов, пока не скажет.

Каратели схватили Фильчакова и, повалив на ступеньку, задрали рубаху и начали хлестать шомполами.

— Всё равно ничего не добьётесь, — скрипел зубами Фильчаков, вздрагивая при каждом ударе.

— Подбавить красненьких! — приказал Воронцов.

Солдаты разложили костёр… Нагрев докрасна шомпола, стали запускать их под кожу Фильчакову. Запахло горелым мясом.

Бабы плакали, мужики отворачивались, сжимая кулаки, а Фильчаков сначала стонал, хрипел, харкал кровью, а потом затих, да так и скончался в беспамятстве.

— Афанасий Ивлечев!.. Гавриил Федяев! Николай Степанищев, Фома Карпов, Семён Черепанов… — выкрикивал по списку Воронцов.

Девять человек сбилось в кучку, не понимая, чего от них хотят.

— За организацию саботажа — расстрелять! взмахнул рукой Воронцов. — Приготовиться!..

Каратели поставили крестьян к церковной стене, щёлкнули затворами винтовок.

— Ой, люди добрые, за что же убивают?.. Спасите!.. — с мучительной болью в голосе выкрикнула молодая женщина, видно, жена кого-то из приговорённых к смерти. Выкрикнула и забилась в руках подхватившего её крестьянина.

— Мама! Мамка же! — испуганно заплакала маленькая девочка, хватаясь трясущимися ручонками за юбку бьющейся в истерике матери.

Толпа молчаливо колыхнулась вперёд. В тишине прозвучал спокойный голос священника Остроумова.

— Постойте, господин поручик… Они же православные. Допрежь чем предстать им перед судом всевышнего, дозвольте заупокойную прочитать.

— Валяй! — снисходительно разрешил Воронцов.

Поп загнусавил:

— Со святыми упокой души рабов твоих, идеже несть ни печали, ни болезни, ни воздыхания, но жизнь бесконечная…

Не успел поп произнести последние слова молитвы, как поручик Воронцов скомандовал: «Пли!»

Громыхнул залп, и заживо отпетые ни в чём не повинные люди упали на землю.

На площади началась массовая расправа: пороли всех подряд — и мужиков и женщин.

— Предупреждаю, если через три дня новобранцы не явятся на призывной пункт, каждого десятого расстреляю, а деревню сожгу, — пригрозил напоследок Воронцов и направился в дом Монохина продолжать попойку.

Большое село притаилось. На улице — ни души. Только заросший чёрной щетиной человек с кожаной сумкой через плечо, в котором угадывается бродячий коновал, иногда появляется на ней, переходит из одного дома в другой.

Под вечер к землянке прибрёл паренёк. Он был не по возрасту рослый. Из-под шапчонки выбилась прядь чёрных волос. Глаза смелые, дерзкие. Он спросил у собравшихся около землянки партизан:

— Кто Громов будет?

— Я буду, а тебе зачем? — ответил Громов.

— Вам пакет, — паренёк достал из-за пазухи вчетверо сложенный листок. — Батя прислал.

Баев писал: «В Корнилово каратели учинили расправу. Провёл работу. Многие решили партизанить, а может быть, уже пришли к вам. Нет, так ждите. Иду „коновалить“ в другие деревни. Ждите и оттуда пополнение».

Громов разорвал на мелкие клочки письмо и, обращаясь к пареньку, заметил:

— Спасибо за сообщение. Можешь возвращаться, домой.

Однако паренёк не думал уходить. Он топтался на месте, видно, собираясь что-то сказать.

— Говори, Киря, говори, — подтолкнул его Петя Нечаев (они уже успели пошептаться между, собой, пока Громов читал донесение).

— Товарищ Громов, разреши остаться в отряде. — В глазах Кири — надежда и боязнь, что его не примут. — Что хошь буду делать: белых бить, в разведку ходить.

— Ишь ты! — удивился Громов. — А тебе сколько лет?

— Пятнадцатый…

— Маловато. Ещё забоишься. Да и стрелять, поди, не умеешь?

Киря оглянулся по сторонам, схватил у землянки бердану и побежал через поляну, тянущуюся неширокой полосой между пашней и берёзовыми околками.

Вот он присел по колено, стал прицеливаться. И тут все увидели, что на оголённой раскидистой берёзе сидит с десяток косачей.

Раздался выстрел, и черныш, цепляясь за ветки, свалился на землю.

Киря подбежал к птице, поднял её и уже не торопясь вернулся к землянке.

— Вот. На похлёбку, — проговорил он. — А вы говорите, стрелять не умею. Баевы — все охотники.

Громову паренёк понравился.

— Молодец! Что же, ладно, берём. Будешь моим связным.

Киря обрадовался. В обнимку с Петей Нечаевым он и отошли в сторону, улеглись невдалеке на жухлую траву и принялись о чём-то разговаривать.