Идет строительство Европы. С этим связываются большие надежды. Их удастся реализовать только учитывая исторический опыт: ведь Европа без истории была бы подобна дереву без корней. День сегодняшний начался вчера, будущее всегда обусловлено прошлым. Прошлое не должно связывать руки настоящему, но может помочь ему развиваться, сохраняя верность традициям, и создавать новое, продвигаясь вперед по пути прогресса. Наша Европа, территория, расположенная между Атлантикой, Азией и Африкой, существует с давнего времени: ее пределы определены географией, а нынешний облик формировался под воздействием истории — с тех самых пор, как греки дали ей имя, оставшееся неизменным до наших дней. Будущее должно опираться на это наследие, которое накапливалось с античных, если не с доисторических времен: ведь именно благодаря ему Европа в своем единстве и одновременно многообразии обладает невероятными внутренними богатствами и поразительным творческим потенциалом.

Серия «Становление Европы» была основана пятью издательствами в различных странах, выпускающими книги на разных языках: «Бек» (Мюнхен), «Бэзил Блэквелл» (Оксфорд), «Критика» (Барселона), «Латерца» (Рим) и «Сёй» (Париж). Задача серии — рассказать о становлении Европы и о неоспоримых достижениях на пройденном пути, не скрывая проблем, унаследованных от прошлого. На пути к объединению наш континент пережил периоды разобщенности, конфликтов и внутренних противоречий. Мы задумали эту серию потому, что, по нашему общему мнению, всем, кто участвует в строительстве Европы, необходимо как можно полнее знать прошлое и представлять себе перспективы будущего. Отсюда и название серии. Мы считаем, что время писать сводную историю Европы еще не настало. Сегодня мы предлагаем читателям работы лучших современных историков, причем кто-то из них живет в Европе, а кто-то — нет, одни уже добились признания, другие же пока не успели. Авторы нашей серии обращаются к основным вопросам европейской истории, исследуют общественную жизнь, политику, экономику, религию и культуру, опираясь, с одной стороны, на давнюю историографическую традицию, заложенную Геродотом, с другой — на новые концепции, разработанные в Европе в XX веке, которые глубоко преобразовали историческую науку, особенно в последние десятилетия. Благодаря установке на ясность изложения эти книги будут доступны самой широкой читательской аудитории.

Мы стремимся приблизиться к ответу на глобальные вопросы, которые волнуют сегодняшних и будущих творцов Европы, равно как и всех людей в мире, кому небезразлична ее судьба: «Кто мы такие? Откуда пришли? Куда идем?»

Жак Ле Гофф

составитель серии

Эта книга имеет амбициозную цель. Через историю еды, способов производства и моделей потребления мы собираемся коснуться куда более широкой темы — может быть, всей истории нашей цивилизации, многие аспекты которой (экономические, социальные, политические, культурные) всегда имели непосредственную и первоочередную связь с проблемами питания. Иначе и быть не может, коль скоро ежедневное поддержание жизни — первейшая и неизбежнейшая из человеческих потребностей. Но еда также и наслаждение: между этими двумя полюсами и расположена наша непростая и запутанная история, в огромной мере обусловленная отношениями власти и социальным неравенством. История голода и изобилия, в которой решающую роль играет также образный мир культуры. История — я настаиваю на этом уточнении — вовсе не «иная» или «альтернативная», просто в силу того, что она является сущностно центральной, экзистенциальной. Напротив, история питания тесно переплетается с «другими» историями, определяет их и сама определяется ими, даже если антропологические выводы, которые она заставляет сделать, приводят к пристальному анализу, а иногда и пересмотру общепринятой хронологии.

Я — медиевист, и многие страницы моей книги посвящены Средневековью. Это не помешало мне обратиться к эпохам, которыми я занимаюсь гораздо реже: отступив к III в. и продвинувшись до XIX и XX вв., я попытался в общих чертах обрисовать историю (и культуру) питания в Европе, воссоздать ее истоки, ход, итог. Набрасывая контуры этой истории, я укрепился в мысли, которую разделяют многие ученые, что Средневековье, осознаваемое в традиционных хронологических рамках, представляет собой фиктивное понятие, почти бесполезное для исследователя: слишком разными и порой противоречивыми предстают и события, и ценности, заключенные в этой огромной толще времени, чтобы можно было им приписать исторически однородные черты и значения. Почему мы упрямо прилагаем к целой эпохе обобщающий термин, придуманный гуманистами XV века для определения пустоты, отсутствия истории и культуры?

Хронология, подчас расходящаяся с делением, общепринятым в академической науке, которую я, как мне кажется, наметил в этой книге, в конце концов привела к тому, что Средневековье распалось, перекомпоновалось и соединилось в иные периоды. Я избрал радикальный путь — выбросить «Средневековье» (даже само слово) из моего научного багажа. Этот шаг, едва ли не вызов, стоил мне немалых сил: я понял, что даже специалист по «Средним векам» может использовать этот термин, чтобы упростить и ускорить изложение, чтобы избежать рискованного погружения в живую историю, где напрямую имеешь дело с людьми и их повседневными занятиями. И в итоге оказалось, что я сбросил громоздкие леса, мешавшие свободно строить здание. Излишне говорить, что Античность, Новое время и прочие подобные абстракции исчезли вместе со Средневековьем. Остались только люди, их дела и мысли.

Имола,

сентябрь 1992

«В эти злополучные, скудные времена мы не алчем поэтической славы, ибо алчем хлеба насущного». Так жаловался Фабий Фульгенций в конце V в., прибегая к изысканно литературной, риторической игре слов (fama, слава — вечность; fames, голод — злоба дня). Однако же не всё в этом свидетельстве можно счесть чистой риторикой. Годы, в которые писал Фульгенций, были в самом деле тяжелы как для отдельных людей, так и для общества в целом. Распад Римской империи и сложный процесс возникновения на ее развалинах новых политических и административных образований; бурно проходящее смешение народов и культур; кризис способов производства, начавшийся уже в III в. с упадка сельского хозяйства, оттока населения из деревень и ослабления распределяющей роли города; беспрестанные разорительные войны; непременные спутники голода — эпидемии, все более и более опустошительные… — разве этого недостаточно, чтобы признать положение чрезвычайным?

Вероятно, нет, ибо чрезвычайное положение может длиться месяцы, годы, в крайнем случае десятилетия, но не века — а именно века, по всей вероятности, длились «тяжелые времена» в Европе. Кризис начался, как мы сказали, в III в., обострился в IV и V вв., в некоторых странах, например в Италии, его пик пришелся на VI в. (именно к этому столетию относятся самые кровавые конфликты, самые опустошительные эпидемии и самый страшный голод). То есть «чрезвычайное положение» несколько веков было обыденной реальностью; люди — по меньшей мере десяток поколений — должны были рано или поздно к нему привыкнуть; возможно, они уже и не могли себе вообразить какой-то иной жизни. Мало-помалу они выработали техники выживания, приспособились к «тяжелым временам». Кривая прироста населения Европы, резко уходящая вниз с начала III в. и продолжающая падать до VI в. включительно, могла бы свидетельствовать об обратном — о том, что избыток неблагоприятных факторов и невозможность соответствующим образом реагировать на них на долгое время ослабили сопротивляемость людей. Но связь между демографическими данными и условиями питания вовсе не представляется нам прямой; она нередко имеет обратный характер, и многие данные указывают на то, что именно в исторические периоды с низким демографическим давлением индивидуальное потребление может быть надежнее обеспечено (и наоборот, демографические взрывы не обязательно связаны с изобилием продуктов: некоторые события современности в этом плане очень поучительны). Следовательно, не будем торопиться с выводами и представлять, будто в V–VI вв. ситуация с продуктами питания была катастрофической. Неурожаи, болезни, войны — всё, что историки терпеливо воссоздали, опираясь на литературные источники и на хроники, вовсе не обязательно рисует образ Европы на грани катастрофы: это было бы слишком просто.