Революционер-профессионал из старинного дворянского рода — здесь можно проследить аналогии и с движением декабристов, и с военными революциями начала XIX века в Южной Европе. Дворянство Рахметова есть указание на избранность. Элите надо противопоставить контрэлиту — и Рахметов с его цельностью, самодисциплиной и самоотверженностью являет собою образчик достойного представителя этой контрэлиты. Но на что способны подобные Рахметовы? И возможна ли вообще европеизация России? Эти вопросы, скорее всего, беспокоили и самого Чернышевского. И не случайно, как считает Ингерфлом, «Чернышевский в конце книги отправляет Рахметова на Запад — Рахметов пытается познать там западную цивилизацию»[77].

В реальной жизни Рахметова не было, а был сын новоиспеченного дворянина Петр Никитич Ткачев, которого многие называют предтечей большевизма. Долгие годы в советских учебниках истории он фигурировал как глава «заговорщического» направления в народническом движении, хотя (и на это указывают многие исследователи) большинство народников своим его не считало. Весьма зыбкой основой для проведения аналогии между большевиками и П.Н. Ткачевым послужила высказанная последним еще в 1874 году мысль о том, что народ не способен в одиночку совершить социальную революцию и организовать социалистическое общество. Революция есть дело народа, но руководить им должно избранное меньшинство. Н.А. Бердяев по этому поводу заявляет: «Ткачев не хочет допустить превращения русского государства в конституционное и буржуазное. Отсутствие развитой буржуазии Ткачев считал величайшим преимуществом России, облегчающим возможность социальной революции… Ткачев, как и Ленин, был теоретиком революции. Основная идея его есть захват власти, захват власти революционным меньшинством»[78]. В этом тезисе присутствует явная натяжка. Ленин (по крайней мере, до 1917 года) никогда не говорил о захвате власти революционным меньшинством, его концепция революции подразумевала социальный переворот на гребне массового недовольства существующим режимом. В отличие от ткачевской доктрины прямого революционного действия, Ленин призывал к обратному — соотносить революционное действие с конкретными объективными условиями. Ткачев является, скорее, идеологическим предтечей «леваков», нежели большевизма. Впрочем, требования, предъявляемые им к партии профессиональных революционеров, близки к ленинским: централизация, строгая дисциплина, единство взглядов и целей. Политический радикализм соединяется у Ткачева с идеализацией будущего — как и народники, он планировал превращение сельской общины в общину-коммуну, дальнейшее развитие самоуправления и, в конечном счете, отмирание государства. Надо отметить, что постулирование подобных идей предполагает изначальную идеализацию т. н. «трудового народа», чем грешили практически все революционеры XIX века вплоть до Ленина. В то же время Ткачев был ближе к социал-дарвинизму, чем народники, абсолютно не воспринимая марксизм, как вид своего рода «исторического фатализма».

Его антагонист П.Л. Лавров, идеолог т. н. «действенного народничества», еще менее подходит на роль предтечи большевизма. Надо, однако, признать, что его учение о «критически мыслящей личности», делающей Историю, его обоснование нравственности («нравственно лишь то, что служит целям прогресса») в известной степени содействовали формированию особой социально-психологической настроенности российской интеллигенции, послужившей основой для ее быстрой политической радикализации. При этом степень отрицания правовых и моральных норм во многом определялась социальным происхождением и личным уровнем культуры.

Н.А. Бердяев в своем анализе истоков большевизма полностью игнорирует П.Л. Лаврова, но уделяет неоправданно много внимания зловещей фигуре Нечаева, цитируя его пресловутый «Катехизис»: «Революционер обреченный человек. Он не имеет личных интересов, дел, чувств, привязанностей, собственности, даже имени. Все в нем захвачено одним исключительно интересом, одной мыслью, одной страстью: революцией»[79]. Нечаев интересен для Бердяева как «предельная форма революционного аскетического мироотвержения», но его неприятие реального мира Бердяеву не только чуждо, оно для него необъяснимо. Бердяев не понимает, каким образом этот мир можно воспринимать как Абсолютное Зло. Он не может понять природы ненависти, которую питает к миру благополучных людей человек социального дна — ибо, чтобы понять, надо пройти через все унижения и страдания самому. Со- циально-психологический аспект революционной нетерпимости не может быть понят отвлеченным, абстрактным сознанием. И для благополучных, заурядных людей эта нетерпимость будет всегда выглядеть патологией. Впрочем, случай с Нечаевым действительно есть патология — налицо комплекс неполноценности российского люмпен- интеллигента, избравшего для самореализации революционную стезю. Объективности ради надо признать, что подобные люди отторгались самим революционным движением. Впрочем, об этом речь впереди. Для нас пока интересен вопрос, — в какой мере мы можем рассматривать народников (и народовольцев) в качестве генерирующих элементов большевизма?

Для многих исследователей этого вопроса критерием являлось отношение к террору. У большевиков это отношение было неоднозначным, хотя они террор как метод борьбы никогда не отрицали. Но одно представляется бесспорным — народники (прежде всего, партия «Народная воля») дали революционному движению опыт практической работы в условиях подполья. Репрессивная политика властей и полное отсутствие возможностей легальной политической деятельности в России послужили моральным оправданием террора. Революционное подполье фактически находилось в состоянии «гражданской войны» с самодержавием, а психология войны нравственных критериев благополучного общества не приемлет. Понятия Добра и Зла в этой ситуации наполняются иным содержанием. Основным постулатом народовольческой идеологии (см. работы Льва Тихомирова) был тезис о порочности капитализма (российская жизнь подтверждала этот тезис с убеждающей наглядностью) и необходимости прийти к социализму, минуя капитализм. Самодержавие рассматривалось одновременно как пережиток крепостнической России и как проводник ненавистного капитализма. Единственно возможный способ изменить ход Истории — политическая революция, т. е. захват власти. Следующим шагом, по мысли народовольцев, станет реорганизация экономики на новых принципах, но — постепенно, шаг за шагом. Главным здесь будет организация крупного производства (модернизация промышленности) и создание на базе крестьянских общин сельскохозяйственных ассоциаций, после чего планировалось наладить эквивалентный товарообмен.

Народовольцы не собирались проводить социальную революцию, а предполагали постепенное вытеснение частного хозяйства хозяйством, организованным на социалистических началах. «Народная воля» соединяла в себе антикапиталистическую и антисамодержавную направленность, и в этом духе воспитывалось несколько поколений революционеров с конца 70-х по начало 90-х годов XIX века. Правда, на практике теория политической революции была заменена теорией постепенного расшатывания и деморализации самодержавного аппарата власти посредством террора. «Народная воля» не исключала и возможность компромиссов с самодержавием (в частности, созыв Земского Собора в качестве представительного органа с сохранением монархии), но в этой игре проиграла.

Не меньший интерес представляет идейное наследство т. н. «умеренного» народничества (в советский период его именовали либеральным). Умеренное народничество 1880-х годов не только сохранило антикапиталистический настрой народничества революционного, оно сделало критику русского капитализма более жесткой и продуманной, а его оценку — более реалистичной. В первую очередь мы ведем речь о книге В. Воронцова «Судьбы капитализма в России» (1882). Блестящий разбор этой книги сделан Анджеем Валицким в статье «Русский социализм и народничество»[80].