Это зло, которое верховные судьи и не думают пресечь, терзает неимущее население столицы. Были примеры, когда бесчестные люди грозили судом тем, кого они же сами разорили, в случае если те не прекратят своих жалоб и ропота, и бедняки, желая сберечь хотя бы остатки своих средств, умолкали, боясь, что чудовищное крючкотворство отнимет у них последние крохи.

Стряпчие любят вести между собой шутливые разговоры, в которых двусмысленно звучат профессиональные словечки. Ничего нет безвкуснее и противнее насмешки этих дельцов; их грубые и плоские шутки к тому же и бесчеловечны, так как предметом насмешек являются люди, которых они сами же притесняют и разоряют.

Гуляние в Пале-Рояле. С гравюры Дебюкура.

Нельзя сказать, что бесчестность является неотъемлемой принадлежностью этой профессии. Существуют и честные стряпчие, которые знакомят своих клиентов с подлинным правосудием, а не с его тенью. Они пользуются своим искусством для вызволения клиентов из лабиринта ошибок и гибельных положений. Многие облагораживают свою профессию добродетелью, которая способна украсить любую профессию. Они служат примером другим и заслуживают всеобщее уважение и доверие, но про них можно тоже сказать:

Корпорации стряпчих тесно связаны с парламентом. Они послушны всем его движениям и горячо воспринимают все его идеи.

207. Базош^{3}

Это корпорация клерков; здесь обсуждают они все свои дела. В прежние времена существовал король Базоша, повелитель базошского королевства, предоставлявший членам этой корпорации право производить суд. Но когда число клерков дошло до десяти тысяч, — Генрих III отменил этот королевский титул. «Генрих был очень труслив», — скажут иные; но нередко люди дают над собою такую власть словам, что последние заводят их гораздо дальше, чем можно было предположить.

Герб Базоша состоит из трех чернильниц. О, какой всепоглощающий поток устремляется, подобно черным водам Стикса, из этого красноречивого орудия, все губя и уничтожая на своем пути! Как! Монтескьё, Руссо, Вольтер и Бюффон тоже обмакивали свои перья в чернильницу? Судебный пристав и вдохновенный писатель пользуются одним и тем же орудием!

Актеры будут отлучены от церкви до тех пор, пока король, парламент и духовенство не пожелают снять с них анафему. Такова власть обычая, предрассудков, или, если хотите, непоследовательности. Что касается самих актеров, то они предпочитают потешаться над этим отлучением, чем стараться освободиться от него.

Девица Клерон^{4} составила докладную записку по этому вопросу. Адвокат, к которому она обратилась для ведения дела, был за свою предприимчивость и смелость немедленно исключен из адвокатского сословия, и возлюбленная Танкреда^{5} была вынуждена подыскать другую службу своему защитнику, потерявшему место за старание помирить актрису с церковью. Адвокат вскоре поступил на сцену, но и там его постигла неудача: отлучение от церкви обрушилось на его голову так же, как и на голову девицы Клерон!

Некоторое время Клерон сердилась на публику. Актер или актриса никогда не должны выражать своего недовольства этому всемогущему властелину. Однажды, когда занавес был уже поднят и зала полна, — девица Клерон отказалась играть из-за какой-то закулисной ссоры. Партер резко выразил ей свое неодобрение, и ей пришлось провести ту ночь в Фор-л’Эвек^{6}. Чтобы отомстить дерзкому партеру за грубые крики и за тюрьму, Клерон бросила театр, уверенная, что на другой же день ее на коленях будут умолять вернуться. Что же произошло? Публика ее позабыла, а у нее из-за отсутствия практики пропал талант. Оставшись в тени, вдали от рукоплесканий, она провела однообразные дни, которые могли бы быть полны жизни и славы, не сними она с себя одежд Мельпомены, которая ее устами говорила с большим достоинством.

Людовик XIV принимал на сцену только актеров высокого роста и с благородными чертами лица. Государственный театр, на сцене которого оживают герои древности, требует строгого подбора. Среди современных актеров слишком мало хорошо сложенных мужчин, что не может внушить иностранцу выгодное мнение о нашей любви к красоте. Когда он видит людей маленького роста, изображающих величественных и прекрасных исторических лиц, он, естественно, составляет себе крайне неблагоприятное представление о природных данных нашей нации и увозит это впечатление с собою на родину.

Тщеславие актеров маленького роста благоприятствует принятию на сцену еще более низкорослых людей, так как актеры воображают, что при таком сравнении они покажутся выше. Если эта мания уменьшать рост трагических персонажей продолжится в течение некоторого времени, то, в конце-концов, мы увидим в театре лилипутов, которые, желая изображать героев, будут только смешны.

Когда актер очень тонок, слаб или когда у него одни только кости, покрытые мертвенно-бледной кожей, — он даже при наличии известной доли ума тщетно будет стараться произвести благоприятное впечатление: усилия его слабой груди заставят зрителя страдать, и, чем решительнее и горделивее будут его жесты, тем он будет казаться ничтожнее. Его облик унижает величие Мельпомены. Дворец, окружающий актера на сцене, возвышенный язык его речей, мощные и бурные страсти, которые он силится изобразить, — все это давит, уничтожает его. Он настолько не соответствует окружающему, что зрение и слух не могут ему этого простить.

Александр Великий, — скажут мне в оправдание трагического карлика, — был небольшого роста и держал обычно голову склоненной на грудь. Видя его живым, в походной палатке, я бы восхищался им, какого бы маленького роста он ни был, даже если бы голова совсем свисла ему на плечо. Но после его смерти я требую, чтобы он был представлен высоким и статным, чтобы его внешность и движения находились в полной гармонии с образом завоевателя, имя которого наполняет собою мир.

Дюкло^{7} играла однажды в Горации. Произнеся проклятия, она, как известно, в безумном гневе уходит со сцены. И вот в этот момент актриса, запутавшись в длинном шлейфе, упала. Тотчас же актер, игравший Горация, вежливо снял одной рукой шляпу[2], а другою помог ей подняться; доведя ее до кулис, он горделивым жестом снова надел шляпу, выхватил шпагу и убил ее, как того требовала роль!

Подобные нелепости больше уже не повторяются, но во скольких еще реформах нуждается наш театр!

После ухода со сцены мадмуазель Дюмениль^{8} и совершенно невероятной ссылки мадмуазель Сенваль[3]^{9}, — трагедия сделалась тягучей, деревянной, однообразной, напыщенной; второстепенные актеры недостаточно внимательно относятся к тому, чтобы поддержать у зрителя иллюзии. Они допускают грубые ошибки как в отношении костюмов, так и в отношении понимания исполняемых ролей. На что мне нужны, например, кокетство наших театральных принцесс, их прически, сделанные по последней моде?! Глядя на них, я вижу только скучное мастерство парикмахера, но не вижу ни Клеопатры, ни Меропы, ни Аталии, ни Идаме.

Поменьше мишуры, побольше правды! Как не смеяться при виде театральных капельдинеров, когда они изображают римских сенаторов и выходят из-за кулис в красных мантиях докторов из Мнимого больного^{10}, в длинных завитых и напудренных париках и в довершение всего еще пытаются подражать походке наших молодых советников!