Появился новый род представления. Тот или иной писатель, вместо того чтобы читать свое произведение друзьям и спрашивать у них мнений и совета, — назначает определенный день и час (нехватает только афиш), является в меблированную гостиную, садится за стол между двумя канделябрами, просит, чтобы ему подали сахарницу или сиропу, жалуется на свою якобы слабую грудь и, вынув из кармана рукопись, напыщенно читает свое новейшее, зачастую снотворное произведение.

В поклонниках нет недостатка, ибо он их добивается всеми способами, какие только подсказывает ему надменное самолюбие. Ему расточают любезности, в которых вообще никому никогда не отказывают, а он принимает их за чистую монету, за искренние похвалы. Когда же произведение выходит из печати, — публика поднимает насмех то, чем восхищались в гостиной. Взбешенный автор вопит, что вкус к хорошим вещам пропал и что литература явно приходит в упадок, раз публика не понимает того, что́ поняли первые его судьи и поклонники.

На таких чтениях все бывает нелепо: поэт является со снотворной трагедией в стихах или с длинной эпической поэмой в общество молодых, хорошеньких женщин (настроенных на веселый и легкомысленный лад); возле них — их возлюбленные; всех гораздо больше занимает окружающее, чем автор и его пьеса. Интонации голоса, какого-нибудь слова, жеста, самого пустяка бывает достаточно, чтобы вызвать в них безудержную веселость. Стоит одной из присутствующих тихонько засмеяться, другая не удержится, разразится хохотом, и все общество тщетно будет стараться сдержать шумную веселость. Что должен делать бедный автор с рукописью в руках? Если он выкажет недовольство, то покажется еще смешнее. Его или вовсе не слушают или слушают плохо, — все равно: он вынужден продолжать. Он чувствует себя на скамье подсудимых, чувствует себя мишенью для злобных замечаний. Присутствующие дают молчаливый урок чрезмерному самолюбию, сквозящему в его словах. Он это замечает и начинает еще усиленнее жестикулировать, точно для того, чтобы насильно вызвать слово одобрения; из писателя он превращается в фигляра.

Но зачем же читать кому-то, кроме друзей? Зачем искать других судей, помимо публики? Зачем так стремиться получить двусмысленное одобрение? Приводить в восхищение какой-нибудь кружок, не значит ли умалять идею о славе писателя? Вот ошибки, в которые ежедневно впадают столичные умники и люди со вкусом. Здесь уместно припомнить слова знаменитого доктора Сакротона[5], — слова, которых все эти люди, к несчастью, не слышали: Талант нужно оценивать, — говорит он, — в публичном месте, а никак не иначе; только там он виден в своем настоящем свете, салонные же успехи всегда сомнительны.

В Париже существовало общество, именовавшееся обществом Тридцати и стремившееся затмить сорок членов Французской академии; оно организовало было публичные чтения, иные из которых были очень интересны, и, не произойди рокового разногласия (неизбежного среди умников), это общество сделалось бы настоящей академией, которая могла бы соперничать с Гордячкой. Чтениям предшествовали обеды в ресторане. Увы! Ум этих людей, в отличие от писателей минувшего века, никогда не постился.

Организуется несколько литературных обществ, члены которых считают себя не ниже бессмертных^{33}; раз в неделю они читают свои произведения, слушатели аплодируют им, и те, кого награждают аплодисментами, так же гордятся своим триумфом, как гордится какой-нибудь академик, когда ему рукоплещут в Лувре^{34}.

В ложе Девяти сестер^{35} также имеется несколько писателей; они читают свои произведения на пышных торжествах, главным украшением которых служит литература; почему, в самом деле, одним только академикам пользоваться правом читать свои произведения и выслушивать похвалы? Не следует ли предоставить свободный выход самолюбию каждого писателя, для которого такое счастье читать свою вещь и слышать свой голос звучащим в публичном месте? Справедливость, скажем лучше — сострадание, требует этого.

Один известный чтец лет восемь-десять тому назад был в Париже своего рода знаменитостью; его обожали; все наперерыв желали видеть его у себя дома. Он талантливо, с большой точностью и с изумительным разнообразием интонаций представлял всех действующих лиц той или иной пьесы. В одной своей персоне он воплощал всю драму; он один стоил целой труппы. Но чтец этот настолько отожествлял себя с данной пьесой, что воображал или почти что воображал себя сочинителем, а присутствовавший при чтении автор от души прощал ему это, поскольку такая иллюзия была необходима чтецу, чтобы лучше войти во все роли. Кстати сказать, этим автором был я сам.

В силу какого-то странного противоречия, этот знаменитый чтец становился посредственным актером, как только на театральных подмостках исполнял какую-нибудь одну роль; чтобы проявить свой почти единственный в мире талант, ему требовалась целая пьеса. В его приготовлениях к чтению и в создаваемой им обстановке было нечто нарочитое, но это делало его выступления только интереснее. Во всяком случае, он был окружен славой, его чествовали как в столице, так и в провинции, и всюду он затмевал автора.

Таких ростовщиков можно встретить, пожалуй, только в Париже; они сами считают свое ремесло чем-то позорным: об этом говорит их обычно нахмуренный вид. Их маклеры живут поблизости Крытого рынка. Женщины, торгующие фруктами и овощами, которые они обычно носят на лотках, и всевозможные розничные торговцы чаще других нуждаются в скромной ссуде, в шестиливровом экю, чтобы купить макрели, горошку, ягод, груш, вишен. Заимодавец ссужает их такой суммой с условием, что в конце недели они принесут ему семь ливров четыре су; таким образом, шестиливровое экю, когда находится в деле, приносит ростовщику около шестидесяти ливров в год, другими словами — в десять раз больше своей стоимости. Вот скромные проценты заимодавцев на короткий срок!

Если я скажу, что богачи проделывают то же самое со своими капиталами и берут такие же громадные проценты, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести, то легко себе представить черствость иных душ и их жестокую жажду наживы!

Что же должно поражать больше: отчаянное ли положение мелочных торговцев, не имеющих даже шести ливров за душой, или неизменный успех такого страшного ростовщичества? Но многие ли настолько богаты, что, оплатив все счета и расходы, остаются с луидором в кармане? Я осмелюсь сказать, что третья часть населения Парижа до такого богатства еще не дошла; и ростовщики прекрасно знают, что разменные деньги становятся с каждым днем все реже и реже, так как приток их истощен государственными займами, — этими страшными поглотителями торговых капиталов.

Таким образом, ростовщики берут за ссужаемые деньги все, что только можно взять, а чем беднее человек, тем труднее ему действовать, не имея монеты в руках. Неимущий не пользуется доверием, и по той же самой причине, по которой он платит за вино и мясо значительно дороже, чем какой-нибудь принц, он покупает и монету по непомерно высокой цене. Вот почему ему так трудно выкарабкаться из бездны, в которую он погружен, его руки и ноги начинают скользить, как только он делает усилие, чтобы из нее выбраться, ибо несравненно труднее сделать пять франков из пяти су, чем, имея десять тысяч ливров, нажить миллион.

О! Кто не попятится в ужасе, увидя вблизи эту вечную борьбу нищеты с богатством?!

Ростовщики не всегда прибегают к посредничеству маклеров или агентов: два-три раза в год они удовлетворяют свое любопытство, наблюдая собрание своих вечных должников и обогатителей; тут они судят о настроении умов и о плутнях своих подчиненных.