— Ну вот! — Друва бросил на меня холодный взгляд; директор уже вышел. — Слышали? Интересно, как вы им докажете, если мы ошибаемся, что Ошинь вовсе не «тип»... Ну, что стоите? Садитесь на место директора! Разговаривать с Ошинем будете вы, а не я.

В дверь постучали, вошел Ошинь. Угрюмый, видно с похмелья. Вытер замасленные руки о штаны, снял кепку:

— Здравствуйте... Это вы меня спрашивали?

Я предложил ему сесть. Заметив под расстегнутым пальто Друвы форму советника юстиции, Ошинь сел прямее и уже не выглядел таким сонным.

— Что вы от меня хотите? — спросил он довольно неуверенно.

— Расскажите, где и как вы провели время позавчера — начиная с того момента, когда расстались со своим сыном возле хутора Земиты, и до того, как явились сюда вечером! — спросил я напрямик, не сводя с него глаз.

Нетрудно было заметить у него на лице смятение и испуг. Опустив голову, Ошинь пробормотал что-то невнятное, потом сердито посмотрел на меня:

— А вам зачем знать? Это мое личное дело!

— Гражданин Ошинь, попрошу вас отвечать на вопросы ясно, чистосердечно и, главное, не лгать, учитывая всю серьезность положения.

Похоже, что моя тирада, выдержанная в ледяном тоне, привела Ошиня в замешательство. Не давая ему опомниться, я продолжал:

— Есть основания подозревать, что вы совершили преступление.

— Преступление?! Что за дурацкие шутки! Или впрямь жена... Да она ничего не знала!.. — Ошинь вскочил и, комкая кепку, бросал отчаянные взгляды то на меня, то на прокурора.

— Сядьте! — сказал я. — Третьего октября вы явились в правление колхоза, получили деньги и, как обычно, хотели отметить это пьянкой, но у магазина встретили человека, после разговора с которым отказались от выпивки и поехали домой. Там вы уединились в задней комнате и тайком взяли патроны... Поскольку, готовясь совершить преступление, вы до известной степени волновались, то, расчувствовавшись, подарили сынишке десять рублей, как бы откупаясь таким способом от своей совести, — мол, хоть для сына останусь хорошим человеком... Может быть, дальше расскажете сами?.. Ну, как угодно! Но я должен напомнить вам, гражданин Ошинь, что чистосердечное признание может смягчить вашу участь. Итак?

— Видно, придется рассказать все, хотя вы так непонятно говорите... Не я первый, не я последний, никого еще из-за такого дела не объявляли преступником... Сначала я и не думал, и не один я виноват...

— Не думали, а сделали! Как же это возможно?!

— Это длинная история... Не знаю, поймете ли вы, молодой человек... Ну, раз уж начали копаться в моей жизни, я вас об одном попрошу: не рассказывайте жене, если только уже не разболтали! Мне же с ней все равно жить придется... Ну да и она хороша! Разве пошел бы я на это, как вы говорите, страшное преступление, разве докатился бы до такого пьянства, будь у меня настоящий дом... семья, как у людей... Где там! Жена вечно злющая и уж такая неряха! К каждому слову цепляется, а за что? То-то и есть, что не за что. А грязнуля! Глаза бы не глядели. С того и получилось... Когда городские к нам на полевые работы приезжали, познакомился я с одной, съездил к ней в город, потом еще, еще, ну и пошла такая жизнь: одной ногой здесь, другой там... Сколько это может продолжаться? В аккурат третьего дня нашло на меня, решил я с двойной жизнью кончать, зато и пить не стал у магазина, думал — после отпраздную. Потом захотелось посмотреть, что дома делается: жена в тот день как нарочно была такая сговорчивая, даже обедать усаживала. И ребятишки обрадовались мне. Ну я и решил окончательно: детей я не брошу, а что было, то прошло. Покатал еще сынишку на мотоцикле. А что волновался я, так это вы зря, просто парнишку стало жаль: махонький такой, пуганый, никто не побалует, не приласкает, мать злыдня, отец из дому бежит... Дам ему, думаю, эту десятку, пока не пропил, пусть ребенку будет...

Воцарилось неловкое молчание.

— А дальше? — опомнился я наконец. — Давайте все до конца!

— Да что там дальше? Поехал к этой женщине в город, забрал свой рюкзак, ружье, старые сапоги... Сейчас, думаю, скажу ей — «прощай, милая», и точка на этом. Да не тут-то было: разоралась она, будто ее режут! Даже и хорошо, что норов свой показала: от старой жены к такой уйти — это все равно что из огня да в полымя. Конечно, бабе обидно: мол, что теперь люди скажут... Но как она не поймет, что дети для меня тоже что-то значат! А она еще их по-всякому... Убить, говорит, тебя надо и всех твоих гаденышей!.. Такой тарарам устроила — соседи усмирять сбежались. А я забрал свои вещички и пошел... И пальцем ее не тронул! Какое тут преступление? Или, может, она сама над собой что сделала?

Я молчал. Прокурор покосился на меня, как кот на мышь, попавшую в мышеловку, и спросил у Ошиня фамилию женщины, о которой он только что рассказывал, и ее адрес. Ошинь повернулся к нему, ошарашенный:

— Да неужто вы не знали? За что ж вы меня тут мурыжили?

Друва ничуть, не смутился и ответил, кивая на меня:

— Товарищ с вами разговаривает, он знает, а я не знаю и хочу услышать лично от вас.

— Ну, Мильда Мейерсон, — промямлил Ошинь. До него, видно, так и не дошло, какой тут конфуз получился.

— А живет где?

— На Аматниеку, шесть, в Калниене.

А я-то еще спешил «прижать этого дядю к стене»... Вот так отличился!

Проверка показаний Ошиня подтвердила, что он говорил правду. Мильда Мейерсон, так же как ее родственники и соседи, подтвердила, что Ошинь третьего октября был у них в доме и после бурной сцены уехал под вечер со своим рюкзаком и ружьем, которые там хранились.

Подозрения против Ошиня лопнули как мыльный пузырь.

Алиби, как говорится, было неоспоримым.

Излишне описывать, что я переживал, сидя в кабинете прокурора и ожидая, что он теперь скажет. Друва расхаживал, заложив руки за спину, потом порывисто схватил со стола папиросы, закурил и предложил мне. Я тоже взял, закурил, хоть я вообще некурящий. Неумело вдыхал и глотал горький дым, пока не закружилась голова. Молчание прокурора я принял с благодарностью — он понял меня без лишних мучительных вопросов.

— Надеюсь, первая ошибка не вышибла вас из седла, — произнес он наконец. — Каковы ваши дальнейшие планы?

Я повторил вкратце все, что знал о Ливии, Теодоре, Райбаче, подчеркнув то, что говорили о Райбаче старые Барвики.

— Предостерегаю вас от поспешности и односторонности, — сказал прокурор. — Вы теперь видите, в какой неприятной ситуации можно оказаться. Необходимо нащупать все мыслимые нити, обязательно проверить каждый известный факт и только после всестороннего анализа обстоятельств избрать какую-то версию... Ну что ж, продолжайте... Чем черт не шутит!

Через несколько часов я опять отправился в «Глубокую вспашку» — за рулем служебного «Москвича», чтобы больше не зависеть от Дамбита и его мотоцикла.

Прежде всего я решил выяснить, что произошло с Ванадзинем, когда ему пришлось заклеивать лицо пластырем. Я зашел в медпункт и задал этот вопрос врачу. Он раскрыл книгу регистрации больных: да, восьмого сентября гражданин Ванадзинь явился к нему с пораненным лицом. Врач прекрасно помнил, что Ванадзинь говорил о нападении хулиганов в городе.

— Вы не спросили, почему он не пошел в милицию или к врачу там же в Калниене?

— Спрашивал. Ванадзинь ответил, что не хотел из-за такого пустяка пропускать последний автобус и застревать в городе.

— Допустим, — сказал я. — А не говорил ли он вам, что был в городе с какой-то знакомой девушкой?

— Нет.

— Последний вопрос: могли ли те легкие ранения, которые вы видели на лице Ванадзиня, возникнуть в результате того, что его, допустим, сбила автомашина и он ударился лицом о землю?

— Ни в коем случае! Человек не может удариться о землю одновременно обеими щеками и шеей, если только он не врежется в кучу каких-то предметов, скажем камней или дров. Ссадины и кровоподтеки могли появиться от ударов кулаком или каким-то более твердым предметом.