— Двэселит, — прорычал он.

Я просто опешил — откуда у этого великана такая вялая, неживая ладонь и такая неподходящая фамилия — по-русски это будет «Душа», даже «Душенька»...

— Скажите, вы знали Ояра Ванадзиня?

— А вам зачем? — Великан оказался не так-то прост.

— Меня интересует его судьба. Как могло случиться, что он погиб?

— Не знаю. А вы кто такой? Что вам надо?

С психологической точки зрения я в ту минуту поступил неправильно, но мне действительно ничего не оставалось, как только сунуть ему под нос мое служебное удостоверение.

— Я хочу выяснить, что за человек был покойный заведующий мастерской, — пояснил я подозрительному великану. — Что вы можете о нем сказать?

— Да что я могу сказать, — буркнул Двэселит, — он приказывал, мы исполняли.

— Это не допрос, — поспешил я добавить, зная, что в случаях, когда все их высказывания фиксируются на бумаге, люди часто становятся уж очень несловоохотливыми. — Если бы вы могли охарактеризовать мне его как человека, это облегчило бы мою работу и помогло бы установить, почему он погиб. — Я даже улыбнулся несимпатичному великану, чтобы задобрить его, и спросил: — Изменилось ли что-нибудь у вас на работе с приходом Ванадзиня?

— Да что ж... При нем, конечно, не посачкуешь...

— А у вас есть люди, которым это нравится?

— Да что ж... С кем не случается, — выкрутился великан.

— А при Ванадзине вы стали больше зарабатывать или меньше?

— Больше работали, больше и зарабатывали.

Догадавшись или услышав, о чем мы рассуждаем с Двэселитом, другие рабочие остановили свои токарные и сверлильные станки. Я спросил, нарочно ни к кому не обращаясь:

— Почему от вас ушел Ошинь?

Молчание. Покрякивают, переминаются с ноги на ногу. Наконец парень с замасленными рыжими усиками проронил:

— Схлестнулся с заведующим, ясное дело.

— Из-за чего?

— Нарубил дров! На тракторе...

— Это Ошинь-то? Как же это он?

— Набрался, ясное дело.

Из разговора выяснилось, что по требованию Ванадзиня у Ошиня были отобраны права на вождение трактора до тех пор, пока он не бросит пить, а тот, как человек строптивый, взял и ушел с работы совсем. В последний день Ошинь опять «поднабрался» и даже ворчал, что его несчастье Ванадзиню на пользу не пойдет; он, Ошинь, еще обломает рога приблудному бычку!

Такой оборот разговора явно не понравился Двэселиту. Он выпрямился и, глядя на меня с высоты своего роста, проворчал:

— Не верю я в это дело.

— В какое?

— Да что Валдис наш, Ошинь... Наберется, языком треплет, это да. А чтобы... Э! — Великан презрительно махнул своей чересчур широкой ладонью и опять принялся разглядывать и ворочать деталь, которую перед тем обтачивал.

— Ну, уж если по совести говорить, Валдис не только языком трепал, — заговорил тихий, маленький человечек, полная противоположность Двэселиту. — Накачается винищем, на всех так и лезет! Небось помнишь, даже на тебя однажды...

— А что он мне сделает? — Двэселит покосился на маленького человечка.

— Так это тебе... А подвернись ему кто не с такой медвежьей комплекцией? Взять, к примеру, меня...

Рабочие рассмеялись. Человечек продолжал, как бы оправдываясь:

— Вовсе я не собираюсь на Валдиса черт те что навешивать. Когда он трезвый, лучше его человека днем с огнем не сыщешь, а уж как приложится... Да что говорить, потолкуйте лучше с его женой.

— Замолол опять! — рассердился Двэселит. — С женой! Там, брат, совсем другая закавыка.

— Другая не другая, а только недавно его жена с неделю с перекошенной физией ходила, — заспорил маленький человечек.

— Она же с сеновала свалилась!

— Если б с сеновала свалилась, так, наверно, не плакалась бы людям, что муж у нее такой и разэтакий.

— Ну, ну, давай собирай, что какая баба плетет о своем муже!

Я молчал и слушал, как спорили рабочие о своем бывшем сотоварище. Складывалось все же впечатление, что Ошинь задиристый во хмелю, скорый на расправу человек. И вдруг — новая подробность:

— А мы разве знаем, по какому такому случаю наш Ванадзинь ходил с расцарапанной щекой и облепленный пластырями?! — возразил все тот же маленький человечек.

— Ну, лучше б ты заткнулся! — Двэселит разозлился совсем. — Было бы оно так, как ты своей дурной головой выдумал, небось Ванадзинь сам кому-нибудь рассказал бы.

— Тебе не сказал, мне не сказал, — возразил другой рабочий, — а кому-то, может, и сказал. Откуда мы знаем?

— А как же вам Ванадзинь тогда объяснил это? — вмешался я.

— Насчет заплаток-то своих? — спросил парень с рыжими усиками. — Ну напала, говорит, на него какая-то шпана, когда он вечером к автобусу шел, в колхоз ехать. Пристали в городском саду. Трое на одного. Ох, гады, меня там не было! Мы бы им накидали...

— Когда это было? Вот это нападение на Ванадзиня в городе? — спросил я.

— Недели три назад. Как сейчас помню, он в понедельник пришел на работу обклеенный, а сегодня среда. Легко сосчитать, а чтобы не ошибиться, можно в бабушкин численник заглянуть...

Я взял на заметку слова остряка с усиками и спросил, в котором часу вчера Ванадзинь ушел с работы и как он был одет.

По словам рабочих, он был, как обычно, в комбинезоне. Ушел рано, сразу после двенадцати. Собирался в город.

Под конец я еще поинтересовался, что они могут сказать о Ванадзине как о человеке. Никаких жалоб или упреков по его адресу я не услышал, наоборот — по их словам, начальник был не только энергичным, но и душевным, веселым человеком. Никогда не задавался, не обижал людей понапрасну.

Когда я попрощался с рабочими и выходил из мастерской, за моей спиной на миг повисло молчание. Первым его нарушил парень с рыжими усиками:

— Жаль человека. Да что ж поделаешь! — И запел: — «Красотка Теодора, к тебе явлюсь я скоро...»

Я посмотрел на часы. К Дамбиту еще рано. Я направился к дому, где жила семья председателя колхоза Залюма. Больше всего сейчас меня интересовала Теодора. Сегодня уже трое упомянули ее имя, и всяк по-своему: лодочница — с презрением, Дамбит — краснея, парень с усиками — иронически.

Я постучал в дверь двухэтажного каменного дома. Мне открыла толстая женщина. Она выглядела грустной и озабоченной.

Я сказал, что мне нужно поговорить с Теодорой Залюм.

— Она там, наверху, — ответила женщина, отворила дверь на внутреннюю лестницу и крикнула: — Доченька, к тебе гость!

— Пусть подымется! — раздался высокий и, по-моему, сердитый женский голос.

Мать Теодоры, ничего не сказав мне, стала запирать дверь. Я поднимался, ступеньки легко поскрипывали. Не добрался я еще до приоткрытой двери, как высокий голос зазвучал опять, уж совсем сердито:

— Что, осмелился наконец на глаза показаться? Еле-еле плетешься — опять с похмелья?

Я вошел в комнату. Увидав совершенно незнакомого человека, которого она только что ошарашила таким приветствием, молодая женщина вытаращила глаза. Она даже не ответила на мое «здравствуйте», только воскликнула с тревогой:

— Кто вы такой, что вам нужно?

— Берт Адамсон, — представился я и, не уточняя! своей должности, продолжал: — Я знал Ояра Ванадзиня... Мы были друзьями... Не знаю, рассказывал ли он вам обо мне... Мне бы хотелось поговорить с вами... Я... По-моему, именно вы больше других знаете об Ояре... И поэтому...

Я нарочно говорил бессвязно, чтобы выиграть время и получше рассмотреть Теодору Залюм. Она действительно была хороша, хотя перед моим приходом, вне всякого сомнения, плакала. Испуганное выражение исчезло, на ее лице появилось женское любопытство, немножко нервозное.

— Ах, простите меня! Заходите, пожалуйста! Присаживайтесь... Я сию минуту...

Не успел я глазом моргнуть, как она уже пронеслась мимо меня, ее каблучки простучали по лестнице. Разозлившись на свою неповоротливость, я решил все-таки подождать, чем это обернется. Было бы уж совсем смешно гнаться за ней. Но почему и куда она умчалась? Я стал разглядывать комнату — обычную комнату молодой женщины: яркие занавески, горшки с цветами, зеркало, много хорошеньких безделушек. Для сельских условий комната казалась мне слишком роскошной, но, принимая во внимание, что эта красивая хищница... То, что Теодора — хищница, мне было уже ясно. Ее голосок, когда она тут, наверху, не видя меня, выражала кому-то свое недовольство, напоминал мяуканье капризной, избалованной кошки. А с какой хищной гибкостью она скользнула мимо, как сверкнула на меня своими зеленоватыми глазами!