Житков с нетерпением ждал следующего дня. Но ни на следующий, ни через два дня Мейнеш не пришел на свою скамейку. Двери сторожки оставались закрытыми.

Никто не мог объяснить Житкову, куда девался Юстус. А еще через день у ворот сидел другой, незнакомый Житкову человек в шапке с галуном. Он не очень приветливо объяснил, что Юстус Мейнеш бесследно исчез и, говорят, даже умер.

— Да, сударь, — сказал новый сторож, отказавшись от табака. — Пошел выпить свой стаканчик к мадам ван Поортен, и больше его никто не видел. Говорят, упал в воду, переходя мост Драконов.

С этими словами новый сторож встал и бесцеремонно захлопнул калитку перед носом Житкова.

Житков сердито сунул руки в карманы макинтоша и тут почувствовал, что его кулак упирается во что-то твердое. Достав прокуренную носогрейку Мейнеша, так и лежавшую все эти дни в кармане, Житков взглянул на нее. Да, Мейнеш был, по-видимому, прав: мена не была выгодной. Прогоревшее донышко трубки было чем-то заделано. Житков хотел было уже выкинуть ненужный сувенир в канал, когда обратил внимание на странный рисунок на кусочке этой металлической заплатки. Приглядевшись повнимательнее, Житков понял, что это был старинный серебряный флорин. Такой мог уцелеть разве только в коллекциях нумизматов, да, пожалуй, еще на забытых богом островках далеких заокеанских колоний.

Житков разглядывал лежавшую у него на ладони старую трубку, исследовал врезанную в нее монетку и вдруг поймал себя на странной мысли: не такую ли самую трубку он видел… у профессора Бураго!

Мысль была столь неожиданна, что Житков остановился как вкопанный, словно натолкнулся на стену. И чем внимательней он приглядывался к трубке, тем все больше убеждался: да, это трубка покойного Бураго. Не могло быть сомнения: он, Житков, видел ее в руках старого профессора. Не схожую с ней, а именно эту!

Догадки, одна другой невероятней, пронеслись в голове моряка. Они образовывали цепь, становившуюся все прочней, чем дальше думал Житков: Витема — Мейнеш — трубка адмирала — расчеты, остававшиеся у Бураго в ночь смерти… Ключ ко второй части найденовских расчетов, которых недоставало Найденову и о которых Бураго, вероятно, сказал тому по телефону: «Все найдено…» И наконец… трубка Мейнеша!.. Уж не держит ли Житков в своей руке кончик той самой нити, по которой доберется до клубка?..

Обдумывая свое открытие, Житков все больше убеждался: связь между звеньями цепи не случайна. Возникло подозрение, что и сам-то Витема не отдает себе ясного отчета в физической сущности процесса, происходящего в «его» открытии.

Что если это открытие никогда и не принадлежало Витеме? Что если оно похищено у Бураго? Но как очутилось оно в руках капитана «Марты»?

Чем дальше, тем все невероятней казались предположения. Звенья цепи, казалось, начинали рассыпаться. И все же подозрения, однажды родившись, уже не оставляли Житкова. Разве жизнь — не самая удивительная выдумщица? Не случается ли, что ее хитросплетения превосходят самую изобретательную фантазию? Нужно только все хорошенько проверить. Все — от начала до конца!

И, прежде всего, вопрос о том, похитил ли Витема расчеты или они попали к нему случайно?

Теперь Житков сомневался уже во всем. Даже в том, что Мейнеш действительно умер. Не исчез ли старик по приказу Витемы, открывшего их случайное знакомство и пожелавшего положить конец этому знакомству?

Но умер Юстус или нет — факт оставался фактом: выведать что-либо о Витеме у него уже не удастся. Между тем внести ясность в то, что Витема называл своими «исследованиями», казалось теперь особенно необходимым: это был долг Житкова — долг друга Найденова и советского человека. Проникновение в тайну Витемы больше уже не казалось Житкову вторжением в чужую тайну.

Этическая сторона этого дела представлялась теперь совсем иной и не внушала никаких сомнений: Житков выполнял свой долг. Но чтобы приступить к его выполнению, оставался один путь — просмотреть бумаги Витемы.

От идеи проникнуть на «Марту» следовало сразу отказаться. Значит, нужно попытаться просмотреть хоть те бумаги, которые капитан хранит в номере гостиницы.

Житков понимал, что медлить нельзя. Политическая атмосфера в Европе сгущалась. Надвигалась возможность закрытия многих морских путей, отрыва континентов один от другого, может быть, на целые годы. Уходя из этого порта, Житков мог не скоро в него вернуться.

И он решился…

Однажды вечером Витема сказал, что уходит в институт. Житков как бы невзначай заметил, что тоже сейчас уйдет. В действительности же он никуда не собирался. Дубликат ключа от комнаты Витемы лежал у него в кармане.

Увидев в окно, как капитан пересек площадь, Житков вышел из номера, прошелся по коридору. Никого из постояльцев в соседних номерах не было. Он вложил ключ в замок и через несколько секунд стоял у письменного стола капитана. Один, другой, третий ящик… И вот перед взволнованным Житковым столбцы вычислений, формулы, столь хорошо знакомые ему по собственным работам. Листки исписаны по-английски, но Житков убежден, что этот язык — не родной для Витемы. Но что это? Как будто и почерк совсем не тот, каким были написаны несколько строк записки, полученной им однажды от Витемы.

Да… да… да… Житков вглядывается внимательней… Неужели?.. Неужели это почерк профессора Бураго? Житков лихорадочно пересмотрел несколько листков. Теперь его удивление граничило с испугом: перед ним были формулы, близкие к формулам невидимого лака!..

Значит… значит, листки эти действительно похищены. И, может быть, из этого остается сделать и следующий вывод: Бураго стал жертвой убийц! Так неужели же существует связь между Витемой и рыжим дворником-бароном?

Если так… Не должен ли Житков взять все эти бумаги и пойти прямо к советскому консулу? Но зачем?.. Просить арестовать Витему?.. Нет! Здесь, в чужом городе, это невозможно. И вообще всякой непродуманной поспешностью можно только испортить дело. Если Витема действительно агент чьей-то разведки, которой понадобились эти листки, то их исчезновение лишь спугнет его. Нужно действовать осмотрительней.

Житков схватился за карман. Как хорошо, что маленькая фотокамера, с которой он обычно не расставался, — с ним! Запечатлеть на пленке все найденные листки было делом нескольких минут.

Затем Житков привел бумаги в порядок и положил на место. И в ту минуту, когда он уже повернулся, чтобы идти к двери, ему показалось, что он слышит чьи-то шаги. Кто-то поднимался по лестнице.

Житков захлопнул номер Витемы, пробежал несколько шагов до своего номера и, тяжело дыша, упал в кресло у себя в комнате. Едва он успел отдышаться, как в дверь постучали. По стуку он узнал Витему.

— Что с вами? — спросил тот, улыбаясь. — Приснилось что-то дурное?.. Вы даже побледнели.

Житков провел рукой по лицу. Сдерживая желание схватить капитана за горло, он, насколько мог спокойно, сказал:

— Да, кажется, вздремнул.

Витема предложил пойти поужинать под гостеприимным кровом мадам Ван Поортен. Житков согласился: стакан вина был ему сейчас как нельзя более кстати. Он напрягал все силы, чтобы не выдать своего истинного отношения к капитану.

Он старался разгадать по лицу Витемы, догадался ли тот, что кто-то побывал в его номере. Но лицо Витемы было непроницаемо, голос звучал вкрадчиво, как всегда, только на этот раз капитан необычно много и охотно говорил о своей работе, о себе.

На столе появилась вторая бутылка «Чинзано». Щурясь на струйки табачного дыма, Витема не спеша излагал свои взгляды на жизнь, и чем дальше вслушивался Житков в неторопливые слова капитана, тем яснее становилось, как далек он был от понимания внутреннего мира этого человека.

— Вся деятельность мирного времени является для моряка не больше, чем подготовкой к великой жатве, собираемой во время войны, — говорил капитан. — Будь то чисто торговые рейсы или перевозка военной контрабанды, все — пустяки. Война — вот игра, стоящая свеч.