Началась погрузка…

Из дверей второго класса на палубу вышел инспектор Венсторп. Его припухшее лицо говорило о том, что сон его был насильственно прерван шумом и суетой. Он поеживался от влажной прохлады ночи. Не спеша закурил. Его взгляд безразлично скользил по лицам пассажиров, когда вдруг ему показалось, что среди них мелькнула знакомая фигура в длинном черном пальто и котелке. Да, он не ошибался — это был пастор! Венсторп проводил его удивленным взглядом до трапа, а когда пастор стал спускаться, словно спохватился.

— Эй вы! — крикнул инспектор возившемуся с багажом стюарду. — Вы не видели моего помощника?

— Нет, господин инспектор.

— Так отыщите его и пришлите сюда.

— Слушаю, господин инспектор.

— Да поживей! — раздраженно крикнул Венсторп и попытался снова найти взглядом пастора. Но темная фигура того уже исчезла в толпе на набережной. — Черт побери! — пробормотал Венсторп. — Этого я не предусмотрел. Что, если эта ворона действительно нужна нам, как думает Майерс?..

Тут его мысль перебил громкий голос диктора, доносившийся из громкоговорителя на набережной. Время для радиовещания было настолько необычным, что Венсторп с удивлением посмотрел на часы: три часа ночи.

Резко падали на притихший от неожиданности порт слова диктора: — «Командование германских вооруженных сил призывает население страны к спокойствию. Но от имени германского правительства верховное командование вооруженными силами рейха предупреждает, что…»

В этом месте Венсторп хлопнул себя по лбу и удовлетворенно рассмеялся.

— Кажется, все в порядке. Этой вороне от нас не уйти!

Но вдруг инспектор вздрогнул.

Запыхавшийся от быстрого бега стюард испуганно шептал:

— О, господин инспектор!.. Это очень, очень ужасно!..

— Что ты бормочешь? Это просто чудесно, а не ужасно.

— О, нет, это ужасно: господин Майерс…

— Празднует победу в буфете?

— О нет! Господин Майерс в каюте пастора… Он лежит очень крепко связанный, и во рту у него кляп. Очень, очень тугой кляп!..

— Ах, проклятый священник! — воскликнул Венсторп. — Как это он, больной, мог справиться с таким детиной, как Майерс?

— О, господин инспектор… — Стюард нагнулся вплотную к уху Венсторпа: — Пастор спит на своей койке…

Даже в полутьме палубы было видно, как побелели толстые щеки Венсторпа.

Житков открыл глаза и прислушался. Неясные звуки доходили до него, как сквозь сон. За иллюминатором было темно. Прямо напротив Житкова раскачивалась медная лампа. Совершенно так же вели себя и другие предметы, развешанные на переборках: длинная подзорная труба, мегафон, массивный ртутный барометр. Спросонок Житков не сразу понял, что находится в каюте судна, испытывающего качку. Насколько мог, он повернул голову и обвел взглядом каюту. Она была просторна и обставлена со старомодным комфортом.

Взгляд Житкова переходил с предмета на предмет, как вдруг ему показалось, что кто-то другой так же внимательно вместе с ним осматривает каюту. В первый момент он решил, что просто увидел свое отражение в зеркале. Но нет…

— Как себя чувствуете? — донесся до него слабый голос.

В койке напротив лежал капитан Витема. Голова капитана была окутана бинтами, словно чалмой. Тут Житков вспомнил все: кладбище кораблей, «Марту Вторую», встречу на трапе, свой выстрел в момент падения, зубы боксера, вонзившиеся ему в плечо.

— Где я?

— На борту моего корабля.

— «Марты»?

— «Марты Третьей».

Житков поежился под пристальным взглядом Витемы. Чем больше глядел он в торжествующие глаза врага, тем сильнее закипала в нем ненависть. Хотелось тут же вскочить и броситься на этого человека. Но от одной мысли о таком усилии зеленые круги пошли перед глазами.

…Для Житкова началась странная жизнь. Все здесь было непохоже на то, чем он жил в прошлом. Никогда еще не приходилось ему день за днем, час за часом испытывать такую непреходящую ненависть. Чем более жгучей она становилась, тем молчаливей делался Житков. Он не только не разговаривал с Витемой, а даже не поворачивал головы, когда тот звал его. Навязчивая мысль овладела Житковым: как величайшую драгоценность должен он сохранить силы для предстоящей борьбы. В том, что борьба предстоит, и борьба, вероятно, жестокая, сомнений не было. Казалось, что вопрос о его свободе зависит от того, кто раньше — он или Витема — поднимется на ноги, выйдет из этой каюты.

Из происходивших при нем разговоров Витемы с офицерами «Марты» Житков узнал, что судно немецкое. По-видимому, маскировка чужим флагом позволяла Витеме выполнять специальные задания германского командования. Житков понял, что «Марта» держит курс на какой-то остров — секретную базу германских рейдеров — и везет оружие, боеприпасы, продовольствие.

Только теперь с полной ясностью обрисовался перед Житковым образ Витемы — матерого агента германской морской разведки, командира кораблей-рейдеров в прошлой войне, фашиста и врага Советского Союза. Окружающие капитана люди были либо такими же, как он, фашистами, либо рабами, продавшимися ему. Особую категорию составляли боцман Юстус Мейнеш и еще несколько старых моряков. У Житкова создалось впечатление, что эти люди видят в Витеме едва ли не существо высшего порядка и готовы выполнить любой его приказ. Буквально любой — каким бы он ни был. К числу таких слепых рабов Витемы принадлежал и юнга «Марты» — Тэдди Глан, тот самый белокурый парень, который заманил Житкова на кладбище старых кораблей. Этот паренек то и дело появлялся в каюте, выполняя сотню мелких поручений. Он же приносил пищу и чуть ли не с ложечки кормил Витему, влюбленными глазами ловя малейшее движение капитана. Между ними даже установилось что-то вроде безмолвного кода: Тэдди понимал движение бровей, каждый жест своего повелителя.

Житкову было ясно: по первому приказанию Витемы все эти люди спокойно выбросят его, Житкова, за борт, как мешок с мусором. Но, размышляя о бегстве, он забывал о них и думал, что прежде всего нужно уйти из-под пристального взгляда холодных серых глаз самого Витемы. А там… Он не имел ясного представления, что значит это «а там…», но был уверен, что его уже никто не удержит. Вся воля, все внутренние силы Житкова были теперь сосредоточены на том, чтобы копить силы, всемерно беречь их, не расходуя даже на самые простые движения, если они не неизбежны.

Так и лежал он — почти неподвижный, немой. И ему начинало казаться, что эта система дает свои результаты. Он мог уже без напряжения двигать руками, изредка даже сам переворачивался с боку на бок. Но потом у него мелькнула мысль, что нужно как можно тщательнее скрывать от Витемы эти первые признаки выздоровления.

Тянулись томительные дни плавания. Море трепало баркентину. Ее валяло с борта на борт, как порожний бочонок.

Житков слышал, как журчит вода, стекая в шпигаты, как шлепают по мокрой палубе босые ноги матросов. Слышал крики боцманов, свистки офицеров.

Временами все это заглушалось грохотом обрушившейся на палубу волны, свистом ветра в снастях, во всех щелях и закоулках судна. По броскам «Марты» Житков чувствовал, как тяжела ей борьба. Сам он, лежа в койке, то почти становился на ноги, то вдруг ноги его оказывались выше головы.

Сквозь стеклянный кап в подволоке при каждом ударе волны проникали брызги. Они покрывали скользким блестящим налетом соли все, что было в каюте.

Уголь с треском высыпался из камелька каждый раз, когда Тэдди пытался его разжечь. Помещение наполнялось удушливым смрадом и хлопьями копоти. Чтобы от них избавиться. Тэдди поспешно распахивал кап, и в каюту тотчас устремлялась вода…

Не лучше в эти дни было и с едой. Тэдди приходилось проявлять настоящие чудеса изобретательности, чтобы принести больным по чашке кофе. Не просто было и пить горячее. Витема велел приносить ему холодную пищу, но Житков упрямо ел горячее, помня, что это полезней, и потому не замечал ни обожженных губ и пальцев, ни облитой супом рубашки. Ничто не могло сломить его воли к скорейшему выздоровлению.