И тут Анка бросила думать о чужих делах. У нее ведь свой долг. И, еще больная, она поспешила в терем, к безымянному сыну своей госпожи.

Это был здоровый красивый мальчик. В мать он пошел обликом. Лицо его было светлым, глаза не по-младенчески широко раскрыты; темные колечки вокруг зрачка по радужке, солнечные искорки золотились в их голубизне. Он был высокого рода и предназначен был судьбою для власти своей над прочими людьми. Уже виделось, что вырастет он сильным, крепким. Но пока он был таким беспомощным! Быть может, рука, убившая мать, пощадила новорожденного из страха или из корысти. Но надолго ли? Анкиным долгом было — защитить и выходить его. Она сознавала свой долг, суть своей жизни; она гордилась тихо…

Ребенка она унесла в дом своей свекрови. Лишь для крещения принесли его в терем, воздвигнутый его отцом для матери его. Дом свекрови Анкиной был богатый, были слуги и прислужницы. Здесь в большем бережении княжич был. Своей грудью Анка его кормила. Сына же ее свекровь, понимающая все, поила из рожка молоком козьим. Пуреш и его сын не препятствовали Анке, не требовали вернуть маленького Андрея в терем; опасались, быть может, его отца, Феодора-Ярослава…

Он уже понимал, что у него — кормилица-пестунья, а у других — матери; и у его пестуньи был сын. Однако маленький Андрей не чувствовал себя осиротевшим или в чем-то обделенным; напротив, он, маленький, был самым значительным лицом в доме. Все улыбались ему, говорили ласковые слова; и он уже. чувствовал, что даже большие, взрослые, словно бы ниже его, маленького еще. Властно тянулись, подымались ручки, раздавался звонкий уверенный голосок — и тотчас оказывалось перед ним то, чего ему хотелось. А если желаемое ребенком оказывалось вещицей опасной, вроде ножниц или гвоздя, тотчас принимались отвлекать его разными забавами и потехами.

Для пестуньи своей он был важнее родного сына. Детским острым чутьем чуял, как напоминает ей неведомую для него сторону, где она родилась и росла. Он еще не понимал, почему это так, но уже чувствовал: это связано с тем, что он здесь как бы выше всех, даже самых высоких, больших. И только с ним она говорила на языке, непонятном ее сыну, и старой бабке, и большому воину. И этот язык уже почитал смутно маленький Андрей знаком своей избранности, необычности. С ним на руках она выходила на крыльцо деревянное и, покачивая его, приговаривала потешные слова:

И слезы вдруг слышались в ее голосе. Мальчику передавались эти непонятные ему тревога и горечь; от-крытым добрым детским сердцем стремился он утешить свою кормилицу, теплыми ручками охватывал за шею, головкой припадал к плечу… И она улыбалась сквозь слезы виновно, винила себя за то, что встревожила его, и целовала тугие яблочные щечки…

А старая бабка качала его в колыбели и пела песенки на простом языке, на каком все здесь говорили:

Дом был деревянный и казался ему теплым, хорошим. Возле дома росло большое дерево с таким раздвоенным стволом, верхние ветки заглядывали в окна. Кажется, это было самое первое его осознанное желание: взобраться на дерево, быть высоко. До двух лет кормилица поила его своим молоком. Он сильный рос. Помнил, как забирался на ее колени, припадал к груди и сосал.

В доме было женщин больше, чем мужчин. Молодые и просто взрослые женщины ходили в белой одежде, разузоренной красным; старухи все были в белом и черном; и черные платки, будто птицы черные. У старой бабки лицо было большое и круглое, большой нос набряк, и губы мягкие отвисли. Она тяжело сидела на лавке, одной рукой обхватив его, другою — его молочного брата. Как звали этого мальчика, товарища его первых детских игр, Андрей так и не запомнил; и уже и не вспомнил никогда. Пестунья после никогда не говорила о своем сыне. Быть может, ей больно было вспоминать?

Уже тогда складывалось: со своей пестуньей он говорил по-русски, а со всеми другими — на мордовском диалекте. Он был еще маленький, обходился немногими словами и на одном и на другом языке. Мордовского имени у него не было, это он хорошо запомнил; звали его Андреем, Андрейкой.

Он уже знал, что живет в крепости. Однажды Анка, пестунья, принесла его на руках в большой высокий деревянный дом. Встала с ним на руках у окна косящатого. Сверху он увидел длинную серебряную реку. Живо потянулся вперед. Анка прижала его к груди. Сказала ему, что в этом доме он родился, а отец его богат и знатен и возьмет его к себе. Он испугался, что останется без нее, и сказал:

— Ты всегда будь со мной!

Она поцеловала его в щеку.

В крепости жили правитель и сын правителя. Андрей видел их. Собрались все в большой горнице в том высоком деревянном доме. Андрей маленький сидел на пестро вышитой подушке в кресле большом. Анка стояла рядом, совсем близко. Люди нарядные кланялись ему и показывали и ставили возле кресла золотую и серебряную посуду. Он знал, что это золото и серебро. Ему особенно понравилась маленькая серебряная чарочка. Он сразу сильно захотел, чтобы она у него была, чтобы с ней играть; и только об этом думал. Он потянул Анку за рукав, повернул голову и сказал почти громко, указав пальчиком:

— То хочу!..

Кажется, Анка не знала, как поступить. Но большой толстый человек в длинной одежде, затканной толстыми золотыми нитями, улыбнулся сквозь бороду и, почтительно наклонившись, поднес Андрею чарку серебряную. Мальчик зажал ее в кулачок. Толстый человек заговорил на русском языке; он как будто обращался к Андрею, но и знал как будто, что Андрей не поймет его, и хотел, чтобы слышали правитель Пуреш с сыном своим. Другой человек из прибывших говорил по-мордовски, повторял, кажется, слова первого. Но маленький мальчик и вправду не мог понять; все слова, и русские, и мордовские, были непонятные.

После Анка сказала, что это были послы его отца, привезли ему подарки.

— Где подарки? — спросил он.

Анка улыбнулась. Большой воин, ее муж, и старая бабка засмеялись. Для маленького Андрея подарком была только серебряная чарочка, с ней можно было играть.

Они играли вдвоем на пестром половике теплом, Андрей и сын Анки. Андрей прилег, опираясь на локти, и катал свою чарочку на полу. Вдруг молочный его брат резко протянул ручонку и, улучив мгновение, когда Андрей отпустил чарочку, сам схватил занятную: блестящую игрушку. Андрей почувствовал даже и не обиду, а просто очень сильное изумление. Он уже понимал, что. вот так схватить принадлежащее ему— означает нарушить его права какие-то, и даже как бы нарушить какие-то — свыше — установления. И за такое нарушение ведь и наказание должно было быть — свыше. И Андрей не бросился отнимать, а только ждал, смутно и с изумлением; ждал восстановления и возмездия — свыше. Но дело все же было совсем еще детское, и потому возмездие воплотилось в шлепке подоспевшей Анки. Она уже хотела выхватить из руки своего сына серебряную игрушку. Мальчик надулся на шлепок материнский. И тут вдруг Андрей понял, что существует нечто более ценное для него, нежели обладание занятной желанной игрушкой.