Водилось за ним вроде и чудачество: он вел свою особую картотеку, собирал всякие случайные бумажки, что было вовсе не предусмотрено какими-либо милицейскими параграфами. В кабинете у него стояла высокая тумба с множеством ящичков, он раздобыл ее, списанную, в какой-то библиотеке. В этих недрах он и хранил свое добро. Замочная скважина имелась только в одном, верхнем, ящичке, но когда он запирался, блокировались и все остальные. Никто не имел туда доступа, кроме владельца, и никто не претендовал, поскольку тумба эта была как бы за пределами штатного расписания. Однажды приехала комиссия во главе с жирным, тяжко сопевшим генералом из политотдела. Обходя кабинеты, комиссия заглянула и к Остапчуку. "Это что?" – спросил генерал, заметив высокую старинную тумбу красного дерева, нагло выбивавшуюся из казенного интерьера. – "Да это так, хозяйство капитана Остапчука", – несколько смущенно ответил начальник управления и объяснил генералу, в чем собственно дело. Тот еще раз посмотрел на тумбу, на капитана Остапчука, пожал плечами и, буркнув: "Жуликов ловить надо", – вышел.

Тем не менее о содержимом ящичков Остапчука кое-кто знал и в райотделах, и в районных и областной прокуратурах. И далеко не все относились к ним, как к чудачеству, и при случае пользовались.

Когда письмо Тюнена, присланное комиссией главпочтамта, поступило в милицейскую канцелярию с припиской "на ваше усмотрение", там, как бы отмахнувшись, решили: "На кой черт оно нам? Отдайте его Остапчуку".

Вот уже полтора месяца, как Левин, поддавшись уговорам Михальченко, работал в частном агентстве "След".

Михальченко брался за все: агентству нужны деньги и добрая слава…

Сегодня перед концом рабочего дня позвонил директор конного завода, человек в городе известный, заслуженный зоотехник республики, попросил помочь своему гостю – какому-то немцу. Договорились на завтра, на девять утра. Михальченко попросил Левина заняться этим немцем:

– Ефим Захарович, тут высокий ранг, так сказать международный, хорошо бы, чтоб вы. Вы по-немецки знаете?

– "Вир бауен моторен, вир бауен тракторен". И так далее, учил в школе. Но ему, наверное, нужны не мои познания в языке.

– Я не знаю, что ему нужно, а нам нужна его валюта.

– Хорошо, я буду к девяти, – согласился Левин…

В доме все утихло. Спал Сашенька, спала, наверное, и невестка. Из подвала вернулся сын, Левин слышал, как хлопнула входная дверь. По вечерам сын подрабатывал: паял какие-то шнуры, разъемы, блочки, платы – в городе появилось много импортных видеомагнитофонов, для состыковки с нашими телевизорами полагались все эти штучки, сын изготавливал их и устанавливал, ходил по субботам и в воскресные дни к беспрерывно звонившим клиентам… И только на кухне все еще возилась жена.

Вздохнув, Левин погасил ночник и лег на бок, удобно устроив побаливающее ухо в теплую мякоть подушки…

– Это все, что у вас есть? – мрачнея, спросил Левин.

Шоор, откидываясь в кресле, развел руками.

– Не густо.

– Как вы сказали? – переспросил Шоор.

– В том смысле, что немного, недостаточно, – Левин покосился на бумажку: год рождения, звание, должность, дата пленения, место пребывания в плену и год гибели в Старорецком лагере для военнопленных некого Алоиза Кизе.

– Больше ничего не известно. Так я понял своего шефа, когда он делал мне поручения.

– А зачем ему это нужно спустя столько лет? – спросил Левин, про себя ругая Михальченко, легкомысленно согласившегося заняться бессмысленным, как полагал Левин, и почти безнадежным, как он прикинул, поиском теней. Мальчишка! Загипнотизировала маячившая валюта!

– Этот вопрос я задать ему не умел, – ответил Шоор, разочарованный непонятливостью худощавого, не очень опрятно одетого человека, сидевшего напротив за столом. – Это мой шеф, – как бы поясняя, добавил. – На вашу работу деньги дает он. – И подумал: – "В конце концов если это даже прихоть, вздор Густава Анерта, то не его, Шоора, забота, стоит ли покойник герр оберст Алоиз Кизе таких денег, какие Анерт угробит тут".

– Что ж, хорошо, – сказал Левин, – попробуем, хотя… – он поиграл пальцами по бумажке, врученной ему Шоором.

– Аванс я написал, – как бы напомнил Шоор, вставая.

– Я знаю.

Они церемонно раскланялись и Шоор удалился…

После обеда явился веселый Михальченко, тяжело, шумно вмял подушку кресла, в котором недавно сидел Шоор.

– Был немец?

– Был, был, – недовольно ответил Левин. – Ты, Иван, большой раздолбай. Зачем принимаешь такие дела?

– Так я же знал, кому поручить! – захохотал Михальченко.

– Ни хрена ты не знал. Валюта поманила. Где ты будешь искать концы этого Кизе? Это тебе не "домушник", который хорошо наследил.

– Надо порыться в архивах, – сказал Михальченко.

– В каких? – Левин презрительно вскинул на него глаза.

– КГБ.

– Во-первых, кто меня туда допустит? Во-вторых, это уже не архивы КГБ. Военнопленными занималось одно из управлений НКВД, а после его упразднения все было передано в созданное МВД.

– Так может, у них, – уже неуверенно сказал Михальченко, пыл его несколько поугас.

– Искать дело военнопленного Кизе среди сотен тысяч его соотечественников, сидевших в наших лагерях?

– Что же делать?

– Не знаю, – Левин, словно мстительно дразня, смотрел Михальченко в глаза.

– Он деньги, аванс, уже перечислил на наш инвалютный счет.

– Вот и купи себе японский видеомагнитофон, кассеты про американских детективов и наслаждайся, как они лихо работают.

– Ну, мы тоже не это… не пальцем деланы. Видел я их кассеты. В кино у них все путем. А на деле? Тоже мудохаются, как и мы, – Михальченко махнул рукой.

– С той только разницей, что профессиональней…

– Так что же нам делать? – спросил опять Михальченко. – Ефим Захарович, постарайтесь.

– Следующий раз ты тоже старайся думать. Обедал?

– Да.

– Будешь сидеть здесь?

– Да. Нужно сделать несколько звонков.

– Я пойду перекушу.

– Тут на Довженко есть хорошее кооперативное кафе, – улещивая, подсказал Михальченко.

– На кооперативное я еще у тебя не заработал, – пробурчал Левин и ушел…

Почти всюду снег сошел, два дня лил дождь, съедая его остатки в ложбинках. Степь, словно освободившись от тяжести снега, сделала первый весенний вздох и стала вдруг желтовато-серой, прошлогодне-осенней, но кое-где под еще скупым солнцем показалась первая щетинка недолговечной в этих местах зелени с еще живучей робкой синью каких-то полевых цветов.

Георг Тюнен видел из окна своего дома, как два верблюда, лениво наклоняя длинные шеи, общипывали влажные стебельки и медленно, словно жерновами, как-то горизонтально двигали челюстями…

Миновало почти три месяца с тех пор как Тюнен отправил своему приятелю Антону Иегупову в Старорецк письмо с фотографией, но ответа так и не пришло. Каждую ночь он просыпался, чтобы попить воды (диабетчиков всегда мучит жажда), а потом, ложась, засыпал не сразу. И в такие часы подумывал, что можно было бы и съездить в Старорецк к Антону, увидеть город своего детства, в котором не был сорок девять лет. Постепенно, но эти робкие мысли вызрели в решение. Пугало, правда, расстояние. Но однажды утром, взяв сберкнижку, он отправился в новое двухэтажное здание из серого кирпича, которое называлось "Дом быта". Там на первом этаже размещалась касса "Аэрофлота", сбербанк и почта.

Тюнен знал, что из Энбекталды нужно лететь сперва маленьким самолетом до Алма-Аты, а оттуда уже большим лайнером до Старорецка. Но билет из Алма-Аты полагалось бронировать загодя, тем более – в оба конца. Вояж этот, как выяснил Тюнен, влетал в копеечку, но это не смутило – в его возрасте расходы на жизнь минимальны, в Энбекталды ничего особого не купишь. "На похороны – на гроб, гробовщикам заплатить и на поминки останется", – невесело пошутил он в уме, и, сняв деньги со своего счета, пошел к аэрофлотскому окошечку.