Тюнен постучал в дверь, на которой мелом была выведена большая цифра "1".

– Войдите, – донесся голос.

В маленькой комнате, куда ступил Тюнен, был полумрак, горел лишь ночник на тумбочке у большой деревянной кровати; в ней полулежал седой большеголовый человек, ноги его прикрывало рыжее из верблюжьей шерсти одеяло.

– Антон? – спросил Тюнен, не узнавая того, кто предстал перед ним: он ехал к Антону Иегупову, которого помнил, а увидел старика. Прошло около полувека, как они расстались, и хотя Тюнен это отлично понимал, собираясь в поездку, осознавал, что и сам он уже старик, все же коварная память не хотела таких подмен, подсовывала все того же давнего, далекого Антона.

– Вы кто? – спросил Иегупов, опуская ноги с кровати.

– Антон, это я, Георг Тюнен.

– Господи! Неужто?! – Иегупов отбросил одеяло, кряхтя встал и как был в кальсонах, хромая, шагнул навстречу. – Где же узнать тебя, совсем старик.

Они обнялись. Иегупов надел штаны, помог Тюнену снять плащ, засуетился.

– Небось, с дороги, устал? Я сейчас чаю согрею, – и взяв белый эмалированный чайник со стола, заковылял к двери.

Тюнен огляделся. В комнате, помимо кровати и стола, был старый шифоньер с фанерной филенкой, стул, табурет, большие узлы из скатертей валялись в углу. На шифоньере до потолка громоздились перевязанные чемоданы, картонные коробки и короба от болгарского вина, стол и подоконник были уставлены посудой. И впрямь временное жилье. Стоял затхлый запах ношеной одежды, постельного белья, обуви, валявшейся у дверного косяка.

Вернулся с чайником Иегупов, включил верхний свет.

– Ну, давай, я тебя разгляжу… Да-а, укатали нас обоих крутые горки… Садись, будем чай пить… Вон хлеб, масло, плавленные сырки. Может, картошку сварить?.. Ты когда приехал? По каким таким делам?

– Ты разве письмо мое не получил? – спросил Тюнен. – Я его до востребования еще в январе отправил.

– Нет, я и не заглядывал на почту. Нас-то сюда давно переселили. А почта-то там, возле дома, черти где! Я и за газетами не стал туда ездить, далеко мне уже, не по силам. Да и не ждал я ни от кого писем. А про тебя уж давно запамятовал. А потом в больнице дважды лежал, с ногой все хуже. Я и сейчас еще на больничном… Тружусь. На мою пенсию только овса и купишь на кашу… Ну а ты-то как?

Они пили чай, забрасывали друг друга вопросами, вспоминали, вздыхали и опять говорили, говорили…

Тюнен пересказал приятелю письмо, которое отправил ему в январе, показал письмо из Мюнхена от Анерта и фотографию.

Всмотревшись в нее, Иегупов как-то изменился в лице, то ли боль воспоминаний, то ли мгновенный испуг промелькнул в его глазах, когда непроизвольно, в долю секунды чиркнул он подозрительным взглядом по лицу Тюнена, словно засомневался: а Георг Тюнен ли это, или кто другой пришел под его именем? Затем с фотографией в руке Иегупов проковылял к тумбочке и сунув снимок в близкий от лампы яркий свет, вглядывался, низко склонив голову.

– Нет, это не отец, – сказал он, вернувшись к столу и возвращая Тюнену фотографию. – Может какой однофамилец, – он пристально посмотрел на Тюнена, как бы проверяя, поверил тот его словам или нет.

Тюнен вложил фотографию и письмо Анерта в конверт.

– А ты зря не хочешь, чтоб сын поехал туда. Что ни говори, а живут они получше нашего, там всего погуще. Да и приехал бы он не на пустое место – видишь, какое наследство выяснилось, – Иегупов затряс большой седоволосой головой.

– Не хочу, – коротко и резко ответил Тюнен.

– Ну, как знаешь…

Они посидели еще какое-то время за столом, потом Иегупов сказал:

– Спать будешь на раскладушке, тюфячок сверху положим, так что кости не сломаешь. Давай-ка стол к окошку сдвинем…

Когда легли и погасили свет, Тюнен с наслаждением расслабился, потянулся, ощущая чуть ли блаженство оттого, что трудный день позади, что он, наконец, обрел приют и теперь не одинок. Он даже не ощущал под спиной бугры сбившейся ваты в старом тюфяке, заснул не сразу, слышал, как возится в своей постели Иегупов. Вдруг тот спросил:

– Спишь, Георг?

– Нет, но спать хочется. Устал.

– А ты надолго ко мне?

– Четыре дня пробуду. У меня обратный билет есть…

"Господин Алоиз Кизе, герр Кизе, герр оберст Кизе… Откуда ты свалился на мою бедную еврейскую голову, будь ты не ладен!.. Моя голова, конечно, не стоит ни копейки… А за тебя, уже покойника, внесли кругленькую сумму в валюте. И это только аванс. А пройдоха Михальченко хочет заполучить ее всю… Шустряк… Хотя бандитов он ловить умеет, тут ему не откажешь, оперативное чутье у него есть… А что есть у меня? Покойник. И что известно? Что он в 1948 году либо умер своей смертью, либо "погиб при странных обстоятельствах", как сказано заявителем. Но в обоих случаях – покойник. Что еще? Военный инженер-фортификатор. Родился в 1892 году. Значит, в 1948-м было ему пятьдесят шесть. Мужчина, военный человек, в этом возрасте мог быть еще ой-ой-ой. Сейчас я старше его тогдашнего на шесть лет, и помню, что когда мне стукнуло пятьдесят шесть, я тоже чувствовал себя не то чтобы ой-ой-ой, но слава Богу… Что же еще мы знаем о господине Кизе? Что он находился в лагере для военнопленных здесь, в Старорецке. Вот и все… Где захоронен – неизвестно. А родственники хотят знать не только обстоятельства его смерти, но и место захоронения. Скорее всего такого места уже нет. Со своими покойниками не церемонились, сносили кладбища, чтоб выстроить жилье для живых. Город вырос почти в два раза… Что мне хотелось бы знать для начала? – и задав себе этот вопрос после долгого внутреннего монолога, Левин прошелся по кабинету, остановился у окна. – Нужна мне группа вопросов, – сказал он себе. – Когда я их придумаю, то рассортирую на две кучи. Одна – те, что надо выяснить тут, в Старорецке и вообще в пределах страны. Вторая… Если родственник, этот интересующийся дядей племянник из Мюнхена, как сказал мне немец, хочет все знать, пусть, сукин сын, тоже посуетится. Отвалить валюту, потому что ее много, и сидеть ковырять в носу и ожидать пока какой-то Левин будет потеть и кровью харкать, конечно, очень удобно. Но Левин тоже не вчера родился и насидел в прокуратуре хорошие мозоли на заднице. Поэтому мюнхенскому племяннику тоже придется пошевелиться. Вот это и будет вторая куча вопросов, которую я пошлю ему в Мюнхен". – Левин вернулся к столу, достал из ящика визитную карточку, которую ему вручил немец по поручению своего шефа. На ней было написано: "Доктор Густав-Карл Анерт. Президент компании… Полиграфические машины, множительная техника, издательства…" Внизу справа адрес, служебный телефон, телекс, телефакс.

Отложив карточку, Левин подумал, что составить вопросики для этих воображаемых двух кучек тоже непросто, придется почесать затылок. Чего доброго, вместо двух кучек окажется нечто малозаметное и малополезное…

Размышления его прервал Михальченко. Огромный, шумный, он ввалился, швырнул кепочку из серого вельвета на стол, рванул на груди "молнию" коричневой куртки и распахнув ее, уселся.

– Ну что, Ефим Захарович, начали движение вперед, колонной? улыбаясь во весь рот, спросил он.

– До движения колонной и оркестровых маршей еще далеко, Иван. Я пока сижу, даже не высиживаю цыплят, потому что и яиц нет.

– Могу порадовать по другому поводу: покупаем списанный "уазик". С военными я договорился, приведем в божеский вид на авторемонтном заводе. Так что будете ездить.

– Куда?

– Куда пожелаете… Мне никто не звонил? – он посмотрел на часы.

– Нет.

– В двенадцать должен прийти замдиректора музея. У них уперли с экспозиции два кремневых пистоля пятнадцатого века.

– Хорошо, что у них нет экспозиции с "макаровыми"…

– Ладно, пойду к себе, – взяв кепочку, Михальченко вышел…

Левин придвинул лист бумаги, подпер кулаком подбородок и долго смотрел на то место, где только что стоял Михальченко. Затем взяв ручку, стал быстро писать: "1. К Гукасяну – следственный отдел службы безопасности. Для ориентации. 2. Кто по линии прокуратуры тогда курировал КГБ? (Это на всякий случай). Прокурором области был, кажется, Никитченко. Проверить. Но вряд ли он жив. Я тогда учился на третьем курсе. Если ему в ту пору было сорок-сорок пять, то сейчас ему должно быть восемьдесят два-восемьдесят семь. 3. Поехать на место, где стоял тогда лагерь".