От него я поехала к Титову, и как только получила известие, что Иван Александрович отправлен в Сибирь, так просила Титова послать за лошадьми, и мы тотчас же поскакали с ним на первую станцию, но, как и надо было ожидать, никого уже там не застали (К. Ф. Муравьева и невестка ее, Александра Григорьевна, рожденная гр. Чернышева, виделись со своими на первой станции). Титов спросил почтовую книгу, там была записана только фамилия фельдъегеря Желдыбина и города: Омск, Красноярск, Иркутск.

(Да, вот еще. Недалеко от Вятки отец твой встретил почтальона, молодого мальчика, лет 19, просил его зайти ко мне в Москве, сказать, что он видел его здоровым. Я дала почтальону 25 рублей.)

Фельдъегерь Желдыбин был ужасный человек. Он обходился жестоко с теми, кого вез, не давал им ни есть, ни отдохнуть, бил ямщиков и загонял несколько лошадей. И все это для того, чтобы успеть доскакать с одними до места назначения, кажется, до Иркутска, и вернуться за другими: так соблазнительны были для этого изверга прогоны и разные сбережения от сданных на его руки арестантов. Как ни был смел его расчет, однако же, удался. Позднее Иван Иванович Пущин был отправлен с этим самым фельдъегерем. Так он, когда вез Пущина, так избил ямщика своей саблей, что ямщик вскоре умер. Он за это был под судом.

Мало, что этот зверь Желдыбин заставлял беспощадно мчаться первые жертвы свои, но он еще чуть не заморозил всех. Никто из них не имел шубы. Иван Александрович был в офицерской шинели, между тем морозы стояли жестокие, и у него руки, и особенно ноги, закованные в железо, распухли страшным образом. А главное, с ним не было денег, так что на одной из станций он отдал свой носовой платок женщине, которая накормила его. (Фельдъегерь нигде не кормил их, только в Вятке губернатор велел накормить, и дали порядочный обед.)

Впрочем, Муравьевым, которых ждали на первой станции мать их, Екатерина Федоровна, и жена Никиты, Александра Григорьевна, было передано много денег, и они при первой возможности, когда только можно было запастись теплым платьем и всем необходимым, делились со своими товарищами. Екатерина Федоровна задарила также и Желдыбина, но и это не помогло. Он до самого Омска мчался, не обращая внимания на то, что его упрашивали остановиться где-нибудь, чтобы купить еще теплого платья. Только в Омске удалось им это сделать. Тут был Степан Михайлович Семенов, участвовавший также в их обществе, но переведенный в Омск на службу. Семенов купил им сибирские шубы-дохи. Тут их накормили очень хорошо и наделили запасами провизии на дорогу.

Глава восьмая

«Соединиться или умереть» – Встреча в дилижансе – Равнодушие Анны Ивановны к судьбе сына – Неудача с паспортом – Интриги родственников – История с шестьюдесятью тысячами – Костюмированный бал – Решение обратиться к императору

Вернувшись домой, после напрасной поездки на станцию, я тотчас же взяла билет в дилижанс и на другой день выехала. Перед отъездом, однако ж, успела получить через одного из солдат в крепости записку от Ивана Александровича, в которой было сказано: «Соединиться или умереть».

В дилижансе со мною ехал полковник Глазенап и кавалергардский офицер. Они говорили по-французски и все время о том, что происходило 14 декабря. Я с любопытством слушала их. Полковник спросил, много ли было кавалергардов, замешанных в этой истории. Кавалергард отвечал, что довольно, но что более всего они сожалеют об Анненкове, которого очень любили в полку. При этом я не могла выдержать более и зарыдала. Это их очень удивило и заинтересовало, как видно, потому что, когда мы встретились на следующей станции с знакомыми мне французами, они тотчас же спросили их, кто я такая. После этого были очень любезны со мной и предупредительны, оказывали мне разные маленькие услуги. На одной из станций, где был большой зал, кавалергард сказал мне, что тут недавно Анненков давал им великолепный обед, где много было выпито шампанского…

Вернувшись в Москву, я прямо поехала в дом Анны Ивановны Анненковой. Она уже знала, что сын ее отправлен в Сибирь, казалась опечаленною, даже плакала, но не предавалась горю. Напротив, еще утешала меня и всячески старалась рассеять мои мрачные мысли, но, несмотря на все ее старания, я ни на минуту не могла забыть, что Ивана Александровича везут закованного в Сибирь. В это время воображение мое следовало за ним и рисовало самые ужасные картины. Я впала в болезненное состояние, лишилась совершенно сна и аппетита. У меня оставалось только одно желание, одна мысль, на которой я вся и сосредоточилась, это ехать в Сибирь во что бы то ни стало. А Анна Ивановна все меня отговаривала. То путала Сибирью, представляя все ужасы страны дикой, холодной, уверяя, что я не в состоянии буду ни преодолеть все трудности такого дальнего путешествия, ни вынести всех лишений, какие меня там ожидают; то утешала меня тем, что сын ее не может долго оставаться в ссылке, и уверяла, что он должен возвратиться не позднее, как через два года.

(Тогда никто не понимал еще колоссального деспотизма Николая, все ожидали, что он еще опомнится, что он это только так – захотел попугать, пошутить. Но Николай шутил шутки нехорошие, как узнали потом.) Тогда все родственники сосланных питали надежду, что ссылка не будет продолжительной. Известно уже, как они ошиблись: декабристы пробыли в Сибири 30 лет, вплоть до восшествия на престол незабвенного Александра II Освободителя.

Хотя я невольно поддавалась уверениям как Анны Ивановны, так и многих других, что Иван Александрович пробудет в ссылке не более двух лет, однако ж решила все-таки ехать в Сибирь и обратилась к Шульгину, московскому обер-полицеймейстеру, который бывал часто у Анны Ивановны, с просьбою выдать мне паспорт. На мои расспросы, – как ехать и могу ли я это сделать беспрепятственно, – Шульгин отвечал, что, конечно, задерживать меня никто не имеет права и что до Иркутска я, наверное, доеду свободно, но что он не ручается, пустят ли меня далее. Тогда я решила добраться хотя бы до Иркутска и там до времени оставаться. Конечно, я не могла себе представить, какое расстояние отделяло бы меня еще от Ивана Александровича, и воображала, что таким образом я во всяком случае буду к нему ближе. Шульгин был так любезен, что через несколько дней привез мне паспорт, но вскоре явился за ним и просил возвратить ему, говоря, что было получено из Петербурга приказание не пускать меня в Сибирь. Приказ был прислан из собственной его величества канцелярии, что заставляло думать, что тут был сделан какой-нибудь донос. Когда Шульгин остановил меня, я уже успела все приготовить к отъезду, и даже экипаж был куплен, но препятствие являлось непреодолимым, и приходилось уступить необходимости.

Горе и отчаяние овладели мною. Я не в силах была более владеть собой и слегла в постель. От сильной потери крови сделался такой упадок сил, что я не могла подняться с постели без того, чтобы не упасть в обморок, пока наконец молодость и громадный запас здоровья не взяли верх. Болезнь уступила лечению, и я стала поправляться, хотя очень медленно. Как только я почувствовала, что силы возвращаются, так сейчас же стала придумывать, как устроить свои дела. Мысль ехать в Сибирь не оставляла меня, это сделалось положительно моею idee fixe, но после явившегося препятствия мне невозможно было двинуться иначе, как выхлопотав высочайшее разрешение на поездку в Сибирь. Я сознавала, что для этого было только одно средство: обратиться к милости самого государя, но в то же время знала, что очень трудно, почти невозможно дойти до него. В то время все боялись напомнить императору Николаю Павловичу чем бы то ни было о декабрьской истории и о тех, кто участвовал в ней.

Положение мое в эту минуту было невыносимое. Я удивлялась тогда, и позднее мне несколько раз приходилось задумываться над тем, зачем и для чего люди так много друг другу делают зла. Как объяснить, что заставляло всех в то время так сильно восставать против моего желания, в сущности, очень естественного и никому решительно не приносившего ни малейшего ущерба ни в чем, – ехать в Сибирь. Я еще понимала, что те, которые имели право унаследовать состояние Ивана Александровича Анненкова, после того как он считался политически умершим, могли желать, чтобы я не следовала за ним, но надо отдать им справедливость, что они никогда не восставали против моих намерений приехать к нему в Сибирь.