Когда звонил будильник, я слышала громкий шелест и шуршание, потом хруст умолкал, возможно, она поспешно прятала мышиные головы и другую еду, металлические пружины еще раз взвизгивали, и я могла быть уверена: она повернулась к стене. Я влезала в тапочки и шла в туалет.

Вернувшись, я зажгла маленькую настольную лампу, которую купила на часть пособия, выданного при въезде. На одном из четырех стульев, стоявших вокруг нашего стола, между обеими кроватями, лежала ее одежда. От нее шел запах дыма и пота, на спинке стула, сверху, висело нижнее белье, — почти прозрачные трусики ярко-розового цвета, в тон к ним — бюстгальтер с кружевами и мелкими блестками по верхнему краю. Под бельем я заметила нейлоновые колготки и что-то вроде жакета с оторочкой из искусственного меха. Миниюбку из голубого кожзаменителя она положила на сиденье стула, под ним стояли сапоги, образовавшие вокруг себя небольшую лужу. Как всегда по утрам, я взяла свое полотенце и прикрыла им вещи на стуле, с тем чтобы потом, когда дети выйдут из дома, незаметно его убрать.

— Подъем! — Катя крепко обнимала Алексея за шею; оба повернулись ко мне спиной.

— Эй, вам пора вставать, — я говорила шепотом, чтобы не разбудить Сюзанну.

— Я не хочу.

— Я не могу.

— Нет, можете, вы должны. — Я подняла Катю с кровати и посадила на стул. Она была легкая и тоненькая, как мальчик. На раскрасневшейся от сна щеке остался отпечаток волос. Глаза у нее слезились, веки покраснели. Она кашляла и шмыгала носом. Пустым взглядом она неподвижно смотрела на стол. Чтобы не говорить ей "прикрой рот рукой", когда она зевнула, я заслонила ей рот ладонью.

— Вот твои вещи, Катя. Ты, Алексей, одевайся тоже. Я приготовлю вам завтрак.

— Я не голодна. — Катя вытерла слезинку в уголке глаза, шмыгнула носом и запустила в него палец. На столе лежала ее школьная тетрадь. Я ее открыла и принялась листать. Сплошные красные штрихи и завитушки доказывали, насколько слабо еще усвоила Катя западную каллиграфию.

— Нет, вы должны что-нибудь съесть, — сказала я и начала читать, что было написано красным карандашом под Катиными строчками. "Большое "L" мы пишем с завитушкой, так же, как "S" и "V". Большое "Z" отличается от малого черточкой посередине. До завтра переписать три предложения двадцать раз". Катя этого требования не выполнила. Следующие строчки остались пустыми.

— Нет, я не буду. — Катя дрожала.

— Тогда я вам дам что-нибудь с собой. Иди оденься, неудивительно, что ты так простужена. — Я листала тетрадь дальше. Каждое, пусть даже вполне четко написанное слово, было снабжено сверху, снизу и по бокам красными дополнениями.

Катя тяжело вздохнула.

— Здесь, в этих краях, они повсюду рисуют завитушки.

— В этих краях?

— Ну да. Здесь, в школе, — сказала она и зевнула, широко раскрыв рот. Я опять прикрыла его ладонью. Она отняла мою руку. — Не надо. Твоя рука как-то странно пахнет.

— Ну, это, наверно, не имеет большого значения, раз тебе все равно ставят неплохие отметки.

— Да, но строчки получаются не такие, смотри — ка, у нас в прописях пропечатаны совсем другие линии, а пузо буквы "в" торчит вот здесь, наверху, А не там. Смотри.

— Да это же не так важно, Катя. — Я закрыла тетрадь.

— Конечно, важно. Ты не смотришь как следует. — Катя выхватила у меня тетрадь и засунула ее в свой школьный ранец.

На кухне повсюду, на всех столах и полках стояли бутылки наших соседей, подошвы у меня прилипали к полу. Сигареты гасились о крышку консервной банки, в мойке стояла мутная жижа, и в ней тоже плавали окурки, из которых высыпался несгоревший табак. Я выудила из этой жижи бумажный пакетик с надписью "Глинтвейн — пряная смесь". Кухня была вся такая грязная, словно вчера я не надраила ее сверху донизу.

— Мама, эти ботинки мне уже не годятся. — Катя вошла на кухню следом за мной и подняла ногу. — Вот, потрогай.

— Как это — вдруг, ни с того, ни с сего?

— Я ведь расту.

— Мы получили эти ботинки всего две недели назад.

— Три недели, самое малое. Кроме того, по бокам у них дырки, вот, вся подошва отстает. Смотри. У меня целый день мокрые и холодные ноги.

— А ты забываешь с вечера набить в ботинки газетную бумагу. — Я погладила Катю по голове, она еще не причесалась. — Я же тебе показывала, как это делается. Неудивительно, что утром они у тебя еще мокрые.

— Бе-бе-бе-бе-е-е, — заблеяла она и, выходя из кухни, сказала: — У других ребят настоящие зимние сапоги, знаешь, на таких толстых подошвах, у девочек — красные или голубые.

— Хм, сапоги из пластика.

— Да, они подходят к школьным ранцам.

— Мы об этом уже говорили.

— Но если… — казалось, Катя размышляет, — …если ты не можешь их купить, то лучше мы тогда надолго откажемся от карманных денег.

В кухню вошел Алексей.

— Мама, а, мам!

— Вы получаете пятьдесят пфеннигов, на них я вам сапог не куплю.

В глазах Кати затаился вопрос о школьном ранце, а его я хотела предотвратить.

— Всё невозможно пестрое и из пластика. Огненно-красные ботинки из полиэстера, светло-желтые школьные ранцы из полиэстера, небесно-голубые куртки из полиэстера. Скажите, Бога ради, зачем вам понадобились именно такие ранцы? Вид у них абсолютно дурацкий. У всех ребят одинаковые ранцы — это же смешно. Испуганная своим миссионерским порывом, я прибавила: — У вас есть нечто особенное, настоящее… — и тут мне стало стыдно.

— … старые ранцы с Востока. — Алексей смотрел на меня с состраданием. — Заметно, мама, что ты уже вышла из детского возраста.

В подобные моменты я спрашивала себя, откуда у Алексея такая невозмутимость по отношению ко мне. Его сострадание выглядело почти высокомерным. Катя и Алексей избегали встречаться со мной глазами.

— Что, ребята над вами смеются?

Алексей наклонился и стал зашнуровывать ботинки. Катя закатила глаза, как будто с моей стороны было особенно бестактно задавать такой вопрос. Ни он, ни она не стали бы жаловаться из одного только тщеславия, — значит, над ними смеялись другие дети. Какую-то секунду я не была уверена, правильно ли мое предположение, вдруг этот их намек — просто выдумка, чтобы убедить меня в необходимости купить им массу новых вещей. Катя спросила только про сапоги. Другие пожелания сохранялись лишь в моей памяти, отдаляя нас друг от друга и заставляя моих детей казаться мне чужими. Я ненавидела это отчуждение, но чем сильнее я его ненавидела, тем более чужими они становились. Я не любила их, когда они выпрашивали у меня новые ранцы или модных тряпичных зверюшек. Я не могла исполнить ни одного их желания. Да больше и не хотела этого. Их жадность сделалась мне противна.

"Если ботинки станут малы, то мы сходим еще раз на вещевой склад, сдадим их туда и посмотрим, не найдутся ли там другие".

Алексей сел на пол в кухне и стал привязывать оборвавшийся кусок шнурка к тому, что остался в ботинке. Очки съехали у него с носа и упали на пол.

— Сегодня во второй половине дня мы с тобой идем к глазному врачу. — Я подобрала очки. Хорошо еще, что у них были такие толстые стекла — благодаря этому они не разбились. Я надела оправу Алексею на нос и потянула за резинку. Она была такая старая и пересохшая, что едва держалась. — Потом ты получишь новые очки.

— Это необходимо?

— Да, это необходимо.

Хлопнула какая-то дверь, в проеме показался сосед с пивным брюшком, сорочка прикрывала лишь верхнюю половину этого брюшка. Я предпочла не смотреть на его кальсоны и на то, что из них выглядывало, и помогла Алексею. Сосед стоял возле двери в кухню и растерянно качал гловой.

— Послушайте, каждое утро у вас здесь какой-то крик. Вы что, потише не можете? Не даете человеку глаз сомкнуть. — Продолжая ворчать, он пошел в туалет, откуда понеслись громкое пуканье и непрерывная брань.

В дверях я обняла обоих детей.

— Ты доведешь Алексея до его класса?

— Само собой.