Ряд западных историков считает, что процесс политической модернизации царского режима в столыпинские времена проходил в целом успешно. Уже упомянутый Х.-Д.Леве призывает «пессимистов» посмотреть на «другую сторону медали». У царизма были «политические достижения», причем «столыпинские реформы являлись величайшим проектом «социальной инженерии», в результате осуществления которого верхи общества удалось держать в согласии. Особенно очевидным это обстоятельство проявлялось во внешней и военной политике России. В то время, когда немцы говорили о финансовых слабостях своего Рейха, русские «Дума и Государственный Совет… вотировали программу вооружений, которая давала понять всем другим европейским державам, что в сравнении с ней их возможности были уже в значительной степени исчерпаны». Историк уверен, что в эволюционировавшей русской политической системе возврат к положению, существовавшему до 1905 г., был невозможен. «Самим своим существованием Дума достигала изменения политического стиля и политического сознания широчайших слоев общественности и бюрократии».[23] Этот вывод сделан в немецком «Руководстве по истории России», отражающем господствующие тенденции современной историографии Германии.

Говоря об общих «чертах эпохи» 1905–1914 гг., авторы «Руководства» указывают на столыпинские преобразования как на показатель дальнейшей либерализации России. Это была «эпоха, в течение которой общество сумело с невиданным до тех пор результатом освободиться от государственной опеки». В результате столыпинской аграрной реформы многие ожидали «усиления самобытного и самостоятельного крестьянства»; «такой сдвиг социальных сил в стране должен был со временем стать средством постоянной демократизации режима» (выделено нами. — В.Ш. ).[24] С подобным выводом нельзя не согласиться: процесс социально-политических преобразований после 1905 г. приобретал необратимый характер. Это были либеральные преобразования, совершаемые сверху на основе сохранения русской национальной исторической традиции (монархии, православия).

Кадетско-большевистский взгляд на Столыпина как «реакционера», «душителя демократии», так укоренившийся в нашей исторической литературе, сейчас не более чем анахронизм, реликт прошедшей эпохи, явно преувеличивавшей значение «социальных» и политических вопросов в ущерб национальным. Для радикала, фетишизирующего западный политический опыт, невыносимо это сочетание либерализма и стремления к защите русских исторических устоев, столь характерное для Столыпина. Он не в состоянии понять самую возможность политики консервативного либерализма, которую вел выдающийся реформатор. П.Н.Милюков поэтому доказывал, что Столыпин лишь маскировался под либерала, «сдвигался вправо».[25] Как радикал, Милюков исходил из ложной предпосылки, что «воля народа» воплощается демократическими кругами Думы, а верховная власть вершит лишь «произвол» и противостоит «стране».[26] Это была манихейская методология, в соответствии с черно-белыми принципами которой власть воплощает абсолютное зло, а радикальная оппозиция — столь же абсолютное добро. Не допускалась принципиально мысль о возможности либеральной эволюции этой власти, которая на деле шла со времен Екатерины II.

И современные наши радикально-западнические круги и их пропагандистские органы продолжают следовать по проторенному Милюковым пути. И.Пантин и Е.Плимак пишут о Столыпине «вешателе», «реакционере», не понимавшем необходимости демократического преобразования «обветшалых общественно-политических структур» (при всем том, что Столыпин исходил из необходимости развития Думской монархии и местного самоуправления).[27] Подобные радикальные «легенды» об антидемократизме Столыпина, никак не соответствующие фактам, стали своего рода кредо для кругов, группировавшихся вокруг «Известий» и «Огонька».[28] Даже А.Ф.Керенский отдавал должное Столыпину, утверждая, что «в намерения Столыпина не входило ни восстановление абсолютизма, ни уничтожение народного представительства — он стремился лишь к установлению в России консервативной, но строго конституционной монархии . Его мечтой была могучая, централизованная империя, экономически здоровая и культурно развитая» (выделено нами. — В.Ш. ).[29] Думается, что верное определение политической направленности в деятельности Столыпина дал В.В.Розанов. Он отметил, что «Столыпин показал единственный возможный путь парламентаризма в России, которого ведь могло бы не быть очень долго и, может, даже никогда…» (выделено автором. — В.Ш. ).[30]

Итак, сложность оценки исторической роли Столыпина состоит в первую очередь в трудностях чисто методологических. Печальную роль в историографии играет недостаточная разработанность понятий «консерватизм», «либерализм», «радикализм». Нет, в частности, понимания того, что либерализм и консерватизм совместимы, что либерализм принципиально враждебен радикализму. Между тем верное соотношение между либерализмом и радикализмом уже определил русский эмигрантский историк В.В.Леонтович. Его труд «История либерализма в России» был первоначально издан по-немецки и лишь благодаря А.И. Солженицыну увидел свет на языке оригинала в русском парижском издательстве. Леонтович доказал, что либерализм в собственном смысле слова стремится к гражданской свободе, опираясь на теорию естественного, равного для всех права. Политическая же свобода является лишь дополнением к гражданской: «Гражданская свобода, т. е. основные права, на признании которых построен гражданский строй, является самой высокой ценностью государства и его основным принципом. Поэтому политическая свобода рассматривается лишь как дополнение свободы гражданской, ее требуют лишь как гарантию для гражданской свободы…».[31]

Либерал, выродившийся в радикала, так увлекается вторичной и не самостоятельно значимой идеей политической свободы, что забывает о главной заботе либерализма — укреплении гражданского строя. Поэтому вполне реальна возможность достижения радикализмом политических свобод и одновременной частичной или полной ликвидации гражданского общества, что и произошло в России поле февраля 1917 г. Радикализм в соответствии с теорией Руссо слепо верит в народное представительство как выразителя общей воли. Леонтович делает вывод, что в таких взглядах мы видим уже не либеральное, а «совершенно иное понимание конституции», направленное «на скорейшее ее превращение просто в парламентский устав, цель которого — облегчение беспрепятственного проведения в жизнь программы очередного парламентского большинства». Это концепция радикальная, полностью противоречащая либерализму, который ставил себе целью сохранение существующего индивидуального правопорядка и существующих законно приобретенных прав человека». Тем более, что «за политической свободой как самодовлеющей целью нет ни социальной программы, ни правовых начал». На этом пути могут быть возрождены самые крайние формы административной системы и «вмешательства власти» вплоть до «чистого коллективизма» и конца «определенной цивилизации» с «глубоким разрывом всей культурной традиции».

Руководствуясь истинным пониманием соотношений либерализма и радикализма, фактически исходившим из наличия определенной консервативной составляющей либерализма, Леонтович судил о месте Столыпина в либеральной эволюции русских общественно-политических порядков. Имея в виду опасность разрыва культурной традиции при победе радикально-революционных идей, Леонтович пишет: «В этом хорошо отдавал себе отчет один из последних крупных представителей старой России Столыпин. Именно это имел он в виду, говоря Второй Думе в 1907 г., что разрушение существующего правопорядка в России во имя социализма заставит впоследствии на развалинах строить какое-то новое никому не известное отечество».[32] Таким образом, Столыпин шел эволюционным либеральным курсом, по определению исходившим из необходимости охранения национально-культурных традиций.