Мы прошли знакомый шалашик и подошли к той самой дорожке, по которой они должны были прийти вчера и пришли сегодня. Шли по этой дорожке некоторое время, очень тихо и очень осторожно. Потом остановились. Прислушались. Было совершенно тихо.

Я понял, что это граница. Люди из домика неслышно рассыпались — вправо и влево. Их старший зашептал мне на ухо:

— Если вы наткнетесь на что-нибудь неподалеку, бегите назад —  на нас. Кричите, стреляйте… Мы прибежим вам на выручку. Ну, а если далеко…

Он стиснул мне руку. Так же безмолвно попрощались два моих спутника. Иван Иваныч взвалил на себя два огромных узла через плечо. Руки у него остались свободными. В каждой руке он держал по «игрушке». Придется ли играть?

Да или нет?.. Жизнь или Смерть?.. И кому смерть: им, нам?

Мелкие сосны, что были передо мной, не дали ответа. Я проверил свою «игрушку» и, переставив на «feu»[3], положил в карман. Взял два чемоданчика в обе руки. Сердце забилось? Нет. Спокойно…

Я страшный трус. Признаюсь в том всенародно. Боязнь моя так велика, что устрашает страх. Ведь страх — «плохой советчик». Значит, чтобы «выжить», надо «не страшиться». И вот трусость загоняет страх в такой далекий угол сердца, что он не смеет там и пикнуть. И потому я спокоен.

Сердце бьется ровно, и все чувства во мне умерли, кроме одного: внимания.

Да еще иногда поднимается со дна души что-то теплое, что, вероятно, —   молитва без слов.

Внимание и просьба к «Кому-то». Больше ничего.

Он махнул «игрушкой» как-то сзади вперед, ясно указывая начало движения. Пошел. Я двинулся за ним. Перед нами — что-то вроде просвета между зарослями. Снег глубокий… Он идет быстро, несмотря на свои мешки. Он моложе меня лет на двадцать. Я стараюсь попадать в его следы, чтобы было легче. Трудно в глубоком снегу. А боюсь за сердце — не выдержит, задохнусь. А он машет игрушкой, что значит «скорей». Конечно, так и надо — здесь самое опасное место: «первая линия». По обе стороны просвета — густые заросли, засыпанные снегом. «Они» могут быть здесь и справа и слева. Как их увидеть? Невозможно. А им, если они тут, легко нас увидеть. Мы идем, мы на виду, на просвете… Их и не услышишь. Они притаились. А им слышно, мы шуршим по снегу. Все эти мысли вбегают в мозг, но — «без последствий». Страх не подымается на поверхность: он крепко закован в своем углу — ужасом. Ведь иначе нельзя? Нельзя. Так, значит, так и надо. И притом все дело в том, чтобы точно попадать в его следы. Иначе, иначе сердце не выдержит… Жарко! Ноздри не пропускают достаточно воздуха… Хватаю воздух ртом. Терпеть этого не могу — зубы простудить можно.

Густые, молодые елки проходят мимо нас, белые и странные. Они все ставят свою загадку жизни и смерти, но никогда не отвечают…

— Стой! Кто идет?!

Я поставил оба чемоданчика в снег, ибо подумал:

— Наткнулись…

А он учил меня перед выходом:

— Если что, —   «игрушки» в руки! И делайте то же, что и я…

Я поставил чемоданчики в снег, вытащил револьверы из карманов. За его спиною мне не видно было, что там такое и кто там кричал. Но это неважно: надо делать то, что он будет делать.

Но он пошел дальше, как бы успокоившись, и махал «игрушкой» над головой. Я услышал шепот, походивший на скрежет зубовный:

— Чего орешь, дурак?..

И услышал шепотом же ответ:

— Не узнал!.. Испугался…

Я знал, что нас ждут сани, но не думал, что так близко.

— Скорее, да скорее, я тебе говорю!

Усаживались, запихивали контрабанду в сено саней, напяливали что-то теплое на себя… Все это — спеша, хватаясь…

Ехали, держа «игрушки» в руках. Шагом. Казалось, что лошадь нестерпимо шумит, ступая, а сани слишком громко шуршат. Ведь тишина кругом — немая. В этой темноте молчания проплывали ближайшие деревья, то черные стволы, то белые ветви… Тот, кого он называл шепотом Мишкой, т. е. кто правил лошадью, смотрел вперед. Иван Иваныч сидел справа, а мне, значит, доставалась левая сторона. Немного высунувшись из саней, я засматривал то далеко вперед по дороге, то шарил глазами около себя. Там впереди постоянно вырастало что-то, что казалось человеком. Хотелось схватить за руку Ивана Иваныча — показать. Но удерживался, убеждаясь: куст, пень, дерево…

Тут вблизи, около себя, пожалуй, было хуже. Из-за стволов, из этой зловещей темноты, казалось, каждую минуту могут выскочить, окликнуть: «Стой, кто идет?!»

И что тогда? Как поступить?

Он зашептал мне.

Впрочем, я не скажу что. Словом — как «действовать».

И лес плыл…

Мы, очевидно, держались какой-то просеки. Если это не была дорога, то это был чей-то след. Да, конечно, и притом это был их собственный след: как-то ведь они сюда доставились.

Лес местами становился величественным, напоминая декорацию. Засыпанные белым елки матово светились… Мы все ехали. Шагом. Казалось, как будто уплываешь куда-то медленной речкой.

Опушка. Вправо, влево — проезжая дорога.

— Ну, Мишка!..

Лошадь тронула доброй рысью. Нестерпимо застучало «кольцо».

Он ругал за это Мишку скрежещущим шепотом. Что-то говорили про хомут, объяснялись, возражались, но кольцо стучало, а лошадь шла беглой рысью, и, очевидно, с этим ничего нельзя было поделать.

Справа от нас бежал лес, слева было поле.

Я передвинул предохранитель с феу на sür[4] и спросил.

— Тут уже можно? Ну, словом, обыкновенным людям ездить?

Он махнул игрушкой выразительно.

— Одним военным! Но тут… тут все же легче… постов нет. Линии проехали. Могут быть разъезды — конные…

— Что тогда?

— Тогда…

Он сказал мне, что — тогда.

Помолчу.

Он добавил:

— Тут только чины «погранохраны» могут быть…

И Мишке:

— Вожжи держи… Смотри… Сам знаешь!..

И прибавил, как в пояснение:

— Скверный тут поворот: перекресток…

Я передвинул предохранитель на «feu». Но скверный поворот миновали благополучно.

Новая дорога пошла полем. Я передвинул на «sür».

И спросил:

— Как у вас тут при встрече, здороваются ли люди?

Он ответил:

— Пуля в лоб — вот тут как здороваются…

Я не особенно понял, в чей лоб: наш, их?

Должно быть — взаимно.

Но ведь у них — винтовки, а у нас — игрушки… Толкуй тут о равенстве…

Впрочем, скоро мы «сравнялись».

— Мишка! Вправо, влево — смотри! Вожжи не распускай!

Мы пробирались какими-то перелесками без дороги, объезжая что-то. Справа невдалеке чувствовалось село.

Он объяснил:

— Прошлый раз… вот тут… бандиты грабили… кричал человек… Мишка, помнишь?

Мишка показал рукой:

— Там это было… под селом…

Я передвинул на «feu».

Но бандиты нас помиловали. Да и это не казалось мне страшным. Ведь у них тоже «игрушки», и вообще… Вообще, это не то.

За ними не стоит непроницаемой стеной власть, черная и мрачная, как опушка высокого зловещего леса. Бандиты, это так — кустарничек… сосенки…

— Ну, теперь с «погранохраной» легче. Это — большая дорога… Тут всем можно ехать. Тут только могут быть таможенники… Ну, это — сволочь! Все — жиды…

Я спросил:

— Контрабанду для себя ловят, конечно?

— Еще бы! С ними мы — живо…

— У них что?

— Наганы, кольты…

И было в этом столько пренебрежения, что я переставил на «sür». Жидки с револьверами — не так страшно…

Несмотря на все; несмотря на миллионы расстрелянных; несмотря на то, что армии белых разбиты; несмотря на то, что России нет, а вот на ее месте СССР; несмотря на то, что весь мир под угрозой, —   старая психология не может переделаться…