— Русский народ… (Председатель: «Пожалуйста, без переговоров, и если вас спрашивают с мест, прошу вас не отвечать».)
Садретдин Назмутдинович Максудов по происхождению чистокровный татарин, образованный человек, окончивший в 1906 году в Париже юридический факультет. Он, вероятно, хотел сказать, что в составе русского народа достаточно инородцев, в том числе и татар. Председатель правильно не позволил нам препираться по этой совершенно посторонней теме, и я продолжал:
— Не буду долго останавливаться на этом вопросе, я только вам напомню, что в темные времена средневековья, когда на Западе руками святейшей инквизиции десятками тысяч сжигались на кострах разные ведьмы и колдуны, в России руками Православной Церкви, той Церкви, о которой только невежды могут говорить с пренебрежением, знаете вы, как наказывали наших колдунов? Их заставляли бить поклоны перед иконами или лежать крестом в церкви. Вот, господа, пример прошлых времен.
Теперь вспомните интеллигентное общество дореволюционной эпохи, я отлично это помню. Среди своих родных и знакомых я знавал русских женщин, которые буквально занемогали, физически делались больными, когда они читали описания смертной казни.
Теперь я вас попрошу перенестись в несколько иную эпоху. Действие происходит в 1908 году в Киеве. Суд разбирает дело об убийстве семьи Островских.
Кто были Островские? Это была бедная еврейская семья, которую вырезали целиком из-за жалких нескольких рублей грабители, видимо, предполагавшие, что у них где-то были запрятаны капиталы.
Это убийство произвело страшное впечатление в Киеве. Целых две недели город был как бы под влиянием какой-то черной тучи, которая повисла над ним. Толпы людей долго еще стояли перед этим домом и, угрюмые, расстроенные, с суеверным ужасом смотрели на эти стены. И вот наконец наступил день суда. Приговор суда был суров: четверо были приговорены к смертной казни, и две женщины, которые были виновны только в недонесении, приговорены к пятнадцати и двадцати годам каторги; а там, на улице, перед судом стояла толпа, которая кричала: «Дайте убийц народу! Не защищайте эту дрянь!» Только большими усилиями полиции удалось спасти убийц от самосуда.
А вот другой пример: Вильна, 1907 год, декабрь. Разбирается дело об убийстве мирового судьи Русецкого неким Авдошкой. Авдошка был взят в услужение мировым судьей Русецким и убил последнего и его жену на почве ограбления. Так как Русецкий был поляк, то весь зал был наполнен представителями польского общества, в том числе и высшего польского общества. И вот, когда прокурор потребовал смертной казни для убийц, зал разразился аплодисментами, которые перешли туда, дальше, на улицу, в толпу, стоявшую вокруг здания суда. (Кадет А. И. Шингарев с места: «Одичание!») Толпа кричала: «Если вы не казните, мы разорвем его собственными руками!» (Кадет П. Н. Милюков с места: «Дикари!..» Шум.)
Мы (обращаясь влево) вас не перебивали. Вот, господа, какая разница между этими двумя моментами — между той эпохой и нынешней.
Под «той эпохой» я подразумевал время, про которое Булат нам сказал: «До манифеста 17 октября 1905 года смертных казней в России было сравнительно очень и очень немного…»
Далее я продолжал:
— Что между ними стоит, господа? Какое событие? Где тот порог, который так странно разделил психологию того же самого народа? Ведь это не жестокий еврейский народ, который кричал: «Распни Его!» Это ведь русская и польская, обыкновенно добродушная толпа.
Господа! Это событие мы, правые, называем так: мы называем его бунтом организованного и сплоченного еврейства против неорганизованной и несплоченной России. (Рукоплескания справа.) А вы (обращаясь влево) называете его «освободительным движением». (Рукоплескания справа. Возглас слева: «А организованные погромы?») Погромы именно и показали, что это была неорганизованная и несплоченная Россия (шум), потому что если бы она была организованной и сплоченной, то настоящие виновники не ускользнули бы. Получилось только то, что ни в чем неповинные еврейчики разграблены, а настоящие виновники или за границей, или благополучно здравствуют здесь. (Пуришкевич с места: «И Милюков болтался бы на виселице!»)
Председатель (обращаясь к члену Государственной Думы Шульгину). Прошу вас, не обостряйте вопроса.
В. В. Шульгин (продолжает). Вот я и полагаю, господа, что в данную минуту было бы большим заблуждением думать, что те бесконечные казни, которые мы видим, дело рук правительства. Если бы правительство перестало казнить, мы бы вступили в эпоху таких самосудов, пред которыми побледнело бы линчевание негров в Америке. (Возгласы справа: «Верно!»)
Русский народ похож на пружину: пока его не растягивают, он кажется вялым и добродушным. Но горе тем, которые его растянут, как на дыбе: при своем обратном движении эта пружина сметет с лица земли все то, что ей сопротивляется. И вот мое мнение по этому поводу такое, что пока еврейская революция и поднятые ею со дна темные элементы не смирятся и не принесут повинную голову, русский народ будет казнить. Только после этого он перестанет казнить; он пожалеет их, как жалеет несчастных арестантов в серых халатах, которых мы видим на улице, он будет их миловать.
Теперь, господа, перейдем к истории этого законопроекта. Он имеет свою историю. Он был внесен в первую Думу, и 19 июня 1906 года Государственная Дума единогласно вотировала отмену смертной казни. Я не знаю в истории акта большего лицемерия, чем этот. Мы знаем, что конвент вотировал смерть французского короля. Это было ужасно, но это было, по крайней мере, не лицемерно. А то собрание, которое было забрызгано кровью, то собрание, которое начало с того, что потребовало полной амнистии всем борцам за свободу, то есть убийцам, то собрание, которое кричало: «Мало тысяч убитых революцией…» (М. С. Аджемов с места: «Вранье»), то собрание вотировало отмену смертной казни. Тут говорят «вранье». Это не вранье…
(Председатель: «Будьте добры спорить о том, что вранье и что не вранье, во время перерыва». Шум, голоса справа: «Не мешайте, не перебивайте!» Председатель: «Покорнейше прошу не прерывать оратора. Вопрос слишком острый, чтобы его еще обострять».)
Здесь я прерываю стенограмму моей речи, поскольку она маловразумительна. А эпизод, о котором я упомянул там, разыгрался не в третьей, а в первой Государственной Думе примерно так.
На кафедру взошел трудовик, депутат от Екатеринославской губернии, матрос Черноморского флота, служивший ранее рабочим на котельном заводе, Лев Федорович Бабенко. Он говорил: «…Вам известны результаты в Севастополе. Я должен вам сказать: пусть уйдут наши министры. Из их ответов…»
Тут Бабенко запнулся, и председатель Сергей Андреевич Муромцев прервал его: «Вы читаете ваше особое мнение? Если вас затрудняет чтение, то читаемое вами мы приложим к журналу».
Бабенко продолжал: «…Пусть уйдут, иначе ваших министров может постигнуть та же участь, которая постигла офицеров на броненосце «Князе Потемкине-Таврическом».
Рассказав об этом происшествии в первой Думе, я спросил депутатов:
— Вы знаете, кому это говорилось, господа? Это говорилось главному военному прокурору генерал-лейтенанту Владимиру Петровичу Павлову, который был убит после этого.
Далее привожу свою речь:
— Этот законопроект перешел во вторую Думу, но там он не разбирался, потому что не дошла до него очередь, но мы — и господа члены второй Думы, здесь присутствующие, конечно, это помнят — мы имели великолепную репетицию по поводу военно-полевых судов, и тогда мы присутствовали при замечательном явлении. Как вам известно, во второй Думе была партия, которая совершенно открыто называла себя социал-революционерами, их было тридцать четыре человека. И вот эти господа, товарищи которых в то же самое время постановляли смертные приговоры и приводили их в исполнение, эти господа как ни в чем не бывало расписались против смертной казни. (Голоса справа: «Браво!»)