Однако и в Государственном Совете, и даже у ступеней трона были такие баре, которых Гоголь называл маниловыми. Они произносили свои блаженненькие речи о том, что поляки обрусеют настолько, что перестанут быть поляками. Но я не только не верил в это, но считаю это ненужным совершенно и лишним. Об этом я открыто заявлял с кафедры Государственной Думы, а именно — что все опыты обрусения Царства Польского, если они были и будут, я лично осуждаю совершенно. Я считаю, что каждая нация имеет свой смысл, свое провиденциальное значение и ломать ее, калечить ее, по-моему, и преступно, и глупо.

Что касается графа Олизара, то его деятельность в отмежевании поляков от русских была весьма активна. Она началась еще в эпоху первой Думы. Тогда, в июне 1906 года, на Волынь приехали члены первой Думы — поляки и член Государственного Совета граф Олизар собрал нас, с тем чтобы поговорить с нами, что же нам нужно делать. Со всех сторон шли поджоги крестьянами помещичьих поместий, опасность, казалось, неминуемо надвигалась с каждым днем.

И вот собрались землевладельцы решать, что им делать и как им быть. Там были разные предложения. Группа русских предлагала следующее: говорила, что нужно всеми силами поддержать русское правительство; говорила, что в такую тяжкую минуту она, по рождению и крови, не может бросить свое правительство на произвол судьбы, но от поляков группа русских этого не требовала. Она говорила им:

«Для вашей собственной безопасности вы сделаете услугу в данную минуту, если вы пошлете, например, телеграмму Государю Императору и поддержите в эту тяжкую минуту венценосца, эта ваша услуга не будет вам забыта и она не может быть вам забыта».

Этой нашей точки зрения поляки не разделили, но это не важно. Интересна точка зрения членов Думы — поляков, руководимых Олизаром. Она была вот такая: я отлично помню, что эти слова были сказаны графом Грохольским, издателем «Дзенник киевский», влиятельной киевской газеты. Он сказал следующее:

«Революцию ведут евреи, во главе евреев стоит Винавер, а единственное средство спасти наши гнезда, в которых мы сидим семьсот лет, это дать евреям равноправие».

Можно, конечно, быть за равноправие евреев по тем или другим причинам, но давать равноправие только для того, чтобы спасти свои имения, это, на наш взгляд, значило продавать русский народ, что мы и высказали полякам.

Когда наступили выборы во вторую Государственную Думу, поляки собрались на съезд под председательством графа Олизара и на этом съезде постановили по всему краю учредить специальные польские выборные комитеты, вести выборы исключительно в польском духе и относительно союза землевладельцев постановили, что, если бы он вздумал заняться выборами, немедленно полякам из него выходить, так как выборы — это есть чисто польское дело.

Там же, на этом съезде, была принята избирательная платформа, предложенная тем же графом Олизаром. В этой платформе говорится о том, как соединиться с коло от Польши, и о других специально польских вещах, но ни слова там нет о том русском народе, который эти поляки хотели представлять.

Все это до такой степени озлобило тогда нас, всех русских, что мы собрались на свой съезд, русский, и постановили дать полякам урок, о чем я уже рассказывал вначале.

Но все же, несмотря на вышесказанное, русская знать продолжала льнуть к польской знати, оправдывая изречение: «Similia simililus» («Похожее к похожим»). Аристократия разных народов легко находила общий язык. В этом ее сила и слабость. И как бы там ни было раньше, в Государственном Совете поляки были влиятельны, более влиятельны, чем в Государственной Думе.

Однако самое подрывное действие в вопросе о западном земстве оказал не русский и не поляк, а полуполяк, некто Василий Емельяныч Дверницкий.

Род Дверницких, конечно, польский. Известен польский генерал Иосиф Дверницкий, участник польского освободительного восстания 1830–1831 годов.

Василий Емельяныч почитался русским. По закону русскими были дети смешанных браков. Женат он был на русской. Это была дама из киевской аристократии. Богатым он не слыл, хотя владел имением в Овручском уезде, значит, был тоже волынец и к тому же служил по земству. Был статный блондин, считался дельным человеком.

Чтобы понять происшедшее, надо отчетливо представлять себе нижеследующее.

До выборного столыпинского земства Волынь, как и остальной Запад, не представляла собою labula rasa, то есть чистой страницы. Было земство с теми же функциями, как на Востоке, но только гласные, как и управы, не выбирались, а назначались правительством. Реформа Столыпина была в том, что правительство отказалось от назначений, полагая, что для местных дел лица, избранные местными же людьми, будут более подходящими.

Итак, земство по назначению было, Дверницкий был назначен председателем земской управы Овручского уезда.

А я? Я был гласным, тоже по назначению, и в уездном и губернском земских собраниях.

Таковы были дела, когда я был избран членом Государственной Думы от Волыни. При этом я остался гласным в уездном и губернском собраниях, а Дверницкий председателем земской управы в Овручском уезде той же губернии.

Что же произошло? Скоро после того как я был переизбран в третью Государственную Думу и, так сказать, утвердился в этом звании, ко мне в Петербург приехал Дверницкий, с которым я был тогда мало знаком. Он просил меня помочь в личном деле, в то же время и общественном. Это последнее обстоятельство и оправдывало его ко мне обращение, так как я был избранник Волыни, а дело касалось Волынской губернии.

Я сказал:

— Готов сделать, что могу.

Тогда он ответил мне просто:

— Я председатель Овручской земской уездной управы. Меня это не удовлетворяет. Я хотел бы быть председателем губернской управы.

— Понимаю. Но что я должен сделать?

— Если вы считаете, что я годен для этого места…

Произошла короткая заминка. Потом я сказал:

— Почему бы нет? Вы знаете Волынь. Вы старше меня, но все же молоды. Я слышал, что вы любите работать. Почему бы нет, Василий Емельяныч?

— И вы согласились бы мне помочь?

— Да. Но как?

— Замолвить словечко в департаменте земских дел. Назначают оттуда.

— Это Гербель?

— Да, Сергей Николаевич. Вы его знаете?

— Очень мало. Но он меня знает — по речам в Государственной Думе.

— Вы могли бы попытаться?

— Попытаюсь. Но разве нынешний председатель губернской управы уходит?

— Уходит. Он болен.

В то время еще не обсуждался столыпинский законопроект о выборном земстве. Поэтому Дверницкий мог получить место в порядке назначения. Я поехал к Гербелю. Сугубый провинциал, я довольно быстро, по молодости лет, должно быть, освоился с наукой, как выпрашивать у бюрократии что-нибудь для тех, кто меня «послал в Государственную Думу». Жители Волыни и других губерний считали, что в лице депутатов они получили естественных ходатаев в столице по всяким делам. Один раз я просил за молодого киевского музыканта знаменитую петербургскую пианистку Есипову. Сам я не слышал ни его, ни ее да и в глаза их обоих не видел.

В другой раз я мучил известного художника Лукомского и его брата, специалиста по геральдике. Еще терзал капитана 1 ранга, командира Петербургского порта барона Тинпоута, который был самым знаменитым медалистом в России. А изводил я их всех потому, что мои избиратели Острожского уезда написали, что им потребовалась медаль, выбитая в честь князя Константина Острожского. Где и когда была выбита эта медаль, неизвестно, но, конечно, «наш славный депутат найдет ее!». Медаль им совершенно необходима, так как музей имени князя Острожского, жившего в XVI веке, не может больше существовать без нее. Я всех вышеупомянутых лиц мучил до тех пор, пока командир Петербургского порта не отлил мне копию с этой медали, у него мною найденной. Когда я послал эту медаль в Острог, я, как ямщик, доехавший до станции: