Чувствуя в пальцах прохладную сталь ключа, он не спешил поворачивать его — задумчиво вертел головой. Возможно, он не заметил еще чего-нибудь? Но нет — похоже, в комнате действительно было не на что смотреть. Если, конечно, не считать всех этих эскизов и рисунков — их-то как раз можно разглядывать часами, было бы только у него на это хоть какое-то желание!

Наконец почти нехотя он повернул успевший стать теплым ключик, смертельно боясь нового разочарования, которое не заставило себя долго ждать. Опять одни бумаги! Две полки, доверху туго набитые пожелтевшими бумагами!

«Черт возьми, в этом доме слишком много бумаг!»

Он провел пальцами по пыльным стопкам, среди которых удалось различить какие-то тетради, альбомы и просто листы — все очень старые, судя по тому, как они лежат — в летаргическом сне забвения, оскорбленные столь священной нетронутостью больше, чем если бы были просто выброшены на помойку. На самом верху одной из полок Иван заметил стопку стандартных листов. Они заметно отличались от остальных плотной, свежей белизной. Отдельные листки лежали неровно — их грубо измятые углы говорили о спешке, в которой их сюда прятали... Прятали?

«Надо бы все-таки взглянуть, что там, — не зря ведь я рисковал...»

Он постарался аккуратно вытащить один-единственный торчащий листок, но бумага была утрамбована так плотно, что листок потянул за собой и все остальные. Иван, потеряв от неожиданности равновесие, уселся на полу перед кучей рассыпавшихся рисунков — все в одной технике. Кажется, уголь и карандаш...

Он схватил первый попавшийся.

«Ого! — вырвался у него восхищенный возглас. — Какое тело! Неплохо...»

Но его рука напряглась так, будто он пытался удержать в ней не лист бумаги, а тяжеленный чугунный молот.

«Не может быть!!»

Он поднес картинку к самым глазам, что было тем более глупо при его дальнозоркости, — он добился лишь того, что густые штрихи расплылись в одно серое пятно. Однако это уже не имело значения. В памяти мгновенно и навсегда отпечаталось это зрелище — великолепный в своей усталой расслабленности обнаженный мужчина. У этого мужчины красивое и злое лицо Мишки.

— Черт!! — Это вслух произнесенное словцо раздалось в тихой комнате как удар грома.

К тому же Иван не узнал своего голоса, поэтому, как бы пробуя звуки на вкус, будто после многолетнего молчания, он снова громко произнес:

— Черт!

И испуганно оглянулся на дверь. Это произошло непроизвольно, чисто автоматически. На самом деле ему было уже абсолютно все равно — застигнут его здесь или нет — такая находка стоит любого разоблачения!

«Вот это да! Знает ли Горелов?? Сказать ему?»

Иван водил руками по полу, как слепой, раздвигая картинки: Мишка, опять он, везде Мишка — голый, одетый, снова голый, его лицо, спина, откинутая голова, закрытые устало глаза, глаза, пронзительно и зло глядящие исподлобья, едкая усмешка, нежная улыбка...

Нежная улыбка? У Мишки? Да, именно так. Все позы, выражения лица, все, все подмечено с жадной точностью...

«Но где и когда он ей так улыбался?!»

Иван неловко попятился и, не глядя, плюхнулся на Варину кровать. Он сгреб в охапку листы и продолжал разглядывать их по порядку, один за другим, кидая на пол уже просмотренные, как будто обрывал лепестки у ромашки — любит, не любит, любит...

Руки у него дрожали, и вместе с ними дрожал очередной рисунок, поразивший его сильнее остальных, — сдвинутые упрямо брови, склоненная голова, упавшие на лоб волосы. Что в глазах — тоска, злость, отчаяние? Во всяком случае, что-то страшное, именно то, что так пугало его еще в Москве...

Он тер лоб, пытаясь собраться с мыслями...

Ну подумаешь, Мишка, ну подумаешь, голый — он ведь действительно прекрасная натура, и это все ерунда, ерунда... Что же так притягивает в этих набросках, отличающихся от всего остального, сделанных явно на одном дыхании, что в них так завораживает и пугает? Иван изучал следующий рисунок, почти прожигал взглядом бумагу, силясь подобрать название тому, что разлилось по темнеющей комнате в тот момент, когда его неосторожность помогла важнейшему открытию. Эти гладкие, словно светящиеся изнутри, плечи в таком дьявольском контрасте со вздувшейся на откинутой шее темной веной, эти мокрые волосы, змеями облепившие лоб и щеку, эти белые губы — все кричит о том, что рукою художника водила страсть...

Да, именно страсть, неутоленная и неумолимая, лежала у него под ногами, десятками Мишкиных лиц укоризненно глядя снизу вверх прямо ему в глаза!

...Солнце садилось. Свежий ветерок, пахнущий персиками и морем, робко шелестел в листьях дикого винограда, обжигался о его лицо, но никак не желал проходить в легкие, несмотря на то что он тратил последние силы, пытаясь проглотить хоть немного целительного кислорода. Нетерпеливо, расплескивая и злясь, Иван лил в стакан драгоценную «Массандру», которую принес, чуть не разбив, и долго не мог открыть влажными, непослушными руками, так что теперь ему после каждого глотка приходилось сплевывать кусочки раскрошившейся пробки. Скоро она придет...

«Не забыл ли я убрать все как было?»

Он на миг застыл от этой мысли, но вспомнить уже решительно ничего не мог. Видимо, состояние, в котором он покидал ее комнату, было гораздо ближе к бредовому, чем ему тогда казалось. Да и не так уж это важно. Он зажег сигарету, затянулся и наконец-то, с глубоким вздохом, почувствовал, как из него начинает выходить неожиданное напряжение нескольких последних часов.

Солнце садилось. Свежий ветерок шуршал листьями дикого винограда, а с кухни долетал восхитительный запах печеного сладкого перца и жареного чеснока — тетя Клава опять над чем-то колдует на кухне. Внизу скрипнула калитка, послышались голоса — низкий Мишкин баритон что-то устало и нежно бубнил, зазвенел пронзительный, привычно-напряженный Варварин смех.

Его застали сидящим в одиночестве на балконе — ноги на стуле, как в тот день, когда он поранился на пляже, рядом на столике — пустая бутылка «Массандры», на лице — глупая улыбка и совершенно стеклянный взгляд.

— Ваня, как ты себя чувствуешь? — заботливо спросила Варвара, еще не успевшая заметить, что обращается к зомби.

— Д-доб-рый вечер, — громко икнул в ответ Иван. — Все в по-порядке, — добавил он, начиная тихо плакать.

Как он спал в эту ночь, лучше не вспоминать — такое состояние нельзя назвать сном. Впрочем, бодрствованием его тоже не назовешь. Его посещали видения. Нет, не галлюцинации. Не призраки.

...Нежная эйфория каникул, море, дом-сказка, фрукты, фаршированные перчики, запах пыли и зелени, древние предания, которые бабушка Фаина хриплым и низким, чарующе-необычным голосом рассказывала им по вечерам... Ему, двум соседским пацанам и странной маленькой девочке, которая тихо сидела на крыльце, поджав под себя тонкие загорелые ножки и слушала сказочные истории с таким видом, как будто речь в них шла о вполне обычных, случающихся на каждом шагу вещах...

А потом его учеба, разгул студенческой жизни, снова учеба, экзамены, сумасшедшая радость от получения диплома. И это последнее лето в странном, нереальном доме и его странный, нереальный роман с Варварой — той маленькой девочкой, любившей сказки.

Эти дни он, как ни пытался, не мог четко восстановить в памяти. Помнились только ощущения: жара, знойные дни и душные вечера на балконе. Рубашка прилипала к мокрой от пота спине, когда он сажал юную Варвару к себе на колени и долго-долго целовал. Иногда это продолжалось часами. Затекали ноги и все тело, но никто из них не желал первым оторвать от чужого рта распухшие губы. Иногда эта добровольная пытка продолжалась до самого утра, когда они, уже совершенно измученные неудовлетворенным желанием и бессонницей, расходились по своим комнатам, где спали до полудня.

А потом он уводил ее к морю. Они приходили на пустынный, дикий пляж, и там, на жестких, обжигающих каменных глыбах, продолжалось то же самое. С той лишь разницей, что тела их становились мокрыми не от пота, а от соленой воды, которая сочувствующе пыталась охладить их пыл, вывести из затяжной горячки, но, к сожалению, сама была слишком горяча, слишком взбудоражена солнцем и практически лишена своей обычной отрезвляющей прохлады...