Какая кроссовка? Обнаковенная, на завязочках. Местами розовая. Ее вроде неподалеку от места, так сказать, кремации нашли. Значит, так ее, сердешную, опрокинуло, что аж кроссовка перекувырнулась и отлетела на удивительное расстояние — километра на два или даже три — на поминках болтали.

Как подумать, — грустно это все. Мало радостного — особенно родственникам. Очень им неприятно, наверно, думать возле могилы, что там одна кроссовка лежит. И значит, желания не возникает этой кроссовке памятник ставить… Вот я как думаю-рассуждаю…

Насчет той дамы, что недавно приходила?.. Нет, на похоронах ее не было. И значица, не должно быть у нее такого барьера перед кроссовкой. Но с другой стороны, может, она и не родственница вовсе, а, к примеру, нежная подруга? Может, они с первого класса дружили? Кто знает… Хотя если она подруга той погорелице — тогда понятно. Тогда претензий до нее нет, потому что памятники ставить — дело сугубо родственное, чужому соваться не с руки.

Какая дамочка из себя была? Так, мил-человек, как я ее опишу, когда от нее одна кроссовка в наличности и осталась?

Ах, та, которая приходила?.. Красивая такая, сравнительно молодая еще. Фигуристая и одета хорошо, не в старье. А лица не опишу, потому как очки на ней темные были. Да, еще бородавка под носом шевелилась…

Да вот, я гляжу, у тебя из-под мышки плакатик высовывается… Ну-ка, покажи!

Вот примерно такая дамочка и приходила. Прям будто с нее сей портрет писан. Только эта будто красивше будет и более цветная. Опять же краска не так сильно в глаза бросается, и бородавка небось закрашена.

Ладно, если еще зайдет, я тебе свистну. Я ведь здесь целые дни колготюсь, когда погода хорошая стоит. Потому, милый человек, что мне в обыкновенном мире интересу больше нету, я теперь всей душой туточки, рядом со своим обожаемым супругом обитаю.

А с Сифонычем ты дел никаких не имей, потому как человек он пропащий, пропойца и отпетый бандит. Он у меня давеча лопату чуть не унес — последней честности человек!

Ну как ему после такого родных покойников доверять?

— Значит, говоришь, посетительница на Кукушкину похожа? — задумчиво протянул Вениамин Прокофьевич.

— Вроде бы, если бабка не врет. Опять же — в очках. А может, она приходится родней погибшей мухановской жене? Или бывшей подругой? — предположил Веня. — Потому и на могилку захаживает…

— Знаешь, что я тебе, внучек, скажу, — хмыкнул старик. — В тамбовской банде тоже один бандит все на могилу к жене захаживал. Думали — очень по супружнице убивается, даже слегка сочувствовали человеку, а оказалось — у него там награбленное зарыто. И ходил он туда не для того, чтоб горевать в непосредственной близости от любимого тела, а чтоб добро свое проведать. И потом, еще неизвестно, — рассудил дед, — может, та, которая ходит, никакая и не Кукушкина. Или не ходит. Или ходит, но не по тому вопросу. Проверить надо, говорю!

— А может, Кукушкина самолично компромат на своего конкурента Муханова добывает, не желая оплачивать труд компетентного специалиста, то есть мой? — взъершился Веня. — Это ж безобразие. Я считаю, не должна она мухановской жены касаться, когда для этого есть я!

Дед ответил, как всегда, иносказательно:

— Помню, узнали мы в шестнадцатом году… один из тамбовской банды вроде как помер. Обрадовались, естественно: баба с возу — кобыле легче. Да только, думаем, как он мог помереть, не предупредив об этом свою верную полюбовницу, которая исчезла и на похороны, паскуда такая, не явилась? Открыли могилу: оказалось, что он вместо себя свою подругу положил, а сам, имечком ее прикрывшись, безбедно существовал на манер женщины. Так оно и было примерно-приблизительно.

— Что же, теперь могилу вскрывать? — поморщился внук.

Глаза деда загорелись беспощадным милицейским огнем.

— А то как же! Первейшее дело в сомнительных случаях. Очень рекомендую. Часто помогает.

— Ну уж нет, — фыркнул Веня. — Мало в этом удовольствия, а законных оснований и того меньше. Тем более, со слов старушки, ничего такого там нет, кроме розовой кроссовки. А зачем она мне, эта кроссовка?

— Это улика, — заявил дед безапелляционно. — Может, на ней отыщутся следы крови, автограф убийцы или кольцо, внутри спрятанное.

Великовозрастный внук только пренебрежительно хмыкнул на это замечание. Но, как потом выяснилось, зря.

— Привет, недоумок, — дружески приветствовал Веню гражданин в мышиного цвета форме, восседавший верхом на мотоциклетке яичного с синими разводами цвета.

Надо здесь заметить, что у данного гражданина кроме кителя, словно украденного у опереточного короля мышей, имелась такого же цвета фуражка, чудом державшаяся на макушке, как будто на затылке для нее был вбит специальный гвоздик. Подобная манера носить головной убор, безусловно, выдавала в его обладателе натуру оптимистического склада.

Венин приятель принадлежал к когорте доблестной дорожной милиции, денно и нощно несущей службу на обочинах бесконечных российских дорог. Это был его одноклассник, бывший коллега и практически друг по фамилии Цыпляев.

Несмотря на вечернее томительное время, когда всем сколько-нибудь вменяемым гражданам неохота торчать на обочине, а хочется семейного уюта, приправленного пивом, соленой воблой, тишиной и спокойствием, обладатель мини-шлагбаума был весел, бодр и скор на расправу.

То и дело возле него тормозили видавшие виды иномарки, потрепанные «жигуленки» и «убитые» бездорожьем «Запорожцы», спорившие возрастом с динозаврами. Их владельцы заученно принимали обладателя полосатого жезла под локоток, отводили в сторону, интимно шушукались, будто подговаривали его на ночное любовное свидание, после чего расставались — мирно, но без сожаления.

Цыпляев, хранивший на лице надменно-брезгливое выражение, возвращался к своему трехногому коню. Его китель во время движения издавал характерный бумажный хруст, источником которого некоторые эксперты могли бы признать правый карман милиционера.

— Как работа? — сочувственно поинтересовался Веня. Сочувствие в его голосе объяснялось тем, что для целей его запутанного, неизвестно куда ведущего следствия была совершенно необходима сторонняя, желательно гаишная помощь. И у Цыпляева он надеялся эту помощь обрести.

— Не очень, — признался страж дорожной безопасности. — Народ в последнее время пошел ушлый, наглый. Законы читает, как будто они для них писаны, права качает… А того не понимает народ, что человеку, даже если он в милицейской форме, тоже жить надо, а не одним чистым воздухом питаться.

— Это уж как водится, — подхалимски поддакнул Веня.

— Но того не понимает народ, — распалился Цыпляев, — что, не будь нас, гаишников, движение на дорогах замрет, наступит всеобщий коллапс, застой производства и человечество в нашей стране неминуемо вымрет. Потому что прекратится круговорот взяток в природе, который только и способствует жизнедеятельности и мало-мальскому процветанию нашей державы и продвижению ее в мировые лидеры.

— Как это? — удивился Веня.

Он никогда не придавал такого всемирного значения взяткам и, воспитанный дедушкой в идеалах бессребреничества и нестяжательства, в глубине души полагал, что взятки давать, конечно, необходимо, но брать их, в принципе, стыдно. И насколько дача взятки морально возвышает человека дающего, то, с другой стороны, прием ее ровно настолько же унижает человека берущего. И насколько свят человек, дающий взятку, насколько он благороден, высок челом и доблестен и достоин уважения, то настолько же берущий оную низок, мелок, черен душой и достоин презрения. Однако у его приятеля на этот счет было совершенно иное мнение.

Обретя благодарного слушателя, Цыпляев развернул такую философию, которой хватило бы на полное собрание сочинений одного отечественного классика да еще осталось бы на двух писателей-середнячков, пробавляющихся остросюжетными романами.

— Отвлечемся от конкретного случая и возьмем случай обобщенный, типический… — начал он.