От Никколо Валори, человека, имеющего влияние в правительстве, Никколо узнает, что им довольны. Ему расточают комплименты: «Ваши рассуждения и описания достойны самой лестной похвалы, и теперь все признают то, что я лично всегда видел в вас: ясность, точность и достоверность ваших известий, короче, все ваши качества, на которые можно вполне положиться». Его бурно одобряют, на него «полагаются»… но опять ничего не предпринимают.

Никколо-осведомитель, поощряемый Синьорией в этой роли, с усердием и постоянством собирает все слухи, которые доказывают, что в плане дипломатическом Европа и Италия поддерживают герцога Валентино и что в плане военном «счастье, кажется, на стороне Его Светлости», поскольку мятеж дышит на ладан. Заговорщики, не имея ни плана кампании, ни единства действий, тянут одеяло каждый на себя. Некоторые, подобно Орсини, испугались собственной смелости и начали осторожное отступление. Паоло Орсини приехал к Чезаре в Имолу. Все чаще говорят о «примирении». Никколо опасается, что расплачиваться за него придется Флоренции.

В Палаццо Веккьо только регистрируют и классифицируют информацию, поступающую от секретаря Никколо Макиавелли.

Чезаре теряет терпение: подкрепление, посланное Францией, уже в пути. Чего ждут флорентийцы? Он готов подписать с ними «твердый и нерасторжимый договор о дружбе», но какую игру ведут эти люди?

Взгляд герцога мечет молнии. Никколо дрожит от страха: неужели Чезаре думает, что он злоупотребил его доверием? Неужели он считает, что именно посланник несет ответственность за все уловки Республики? Чтобы подтолкнуть Синьорию, Никколо, осмелев от комплиментов, пишет 27 октября: «Что до положения этого Синьора с того дня, как я прибыл сюда, то он удержался на ногах только благодаря своей необыкновенной удаче: последняя основывается на уверенности, что ему должен помочь людьми король, а деньгами — папа; есть и другое, что сослужило ему не меньшую службу: враги его не спешили нападать. В настоящее время я не считаю, что они в состоянии нанести ему большой вред…» Еще 17 октября он писал: «Те, кто делал вид, что показывает ему зубы, не в состоянии больше его укусить, и завтра еще менее, чем сегодня».

Эти выводы не понравились синьорам. Никколо вызвал недовольство тем, что слишком упорно бил в одну точку. Неужели он думает, что Синьория позволит какому-то секретарю, каким бы бойким пером он ни обладал, манипулировать ее мнением и решит привязать свою повозку к повозке Чезаре Борджа только потому, что Никколо Макиавелли считает это необходимым?! Отсюда до обвинения в потворстве герцогу был всего один шаг, который некоторые без колебаний были готовы сделать. В наполовину зашифрованном письме Буонаккорси умоляет своего друга умерить свой прогерцогский энтузиазм, который во Флоренции не разделяют, и избегать высказывать столь резкие мнения: «Оставьте другим делать выводы».

Положение Никколо усложняется. Его бьют по рукам, ему не удается добиться возмещения расходов и не на что купить себе новую шляпу. Хуже того, поговаривают об уменьшении жалованья даже для сотрудников Канцелярии; Мариетта, доведенная до отчаяния долгим отсутствием супруга, «делает разные глупости»…

Но о возвращении и речи быть не может! «Гонфалоньер сказал мне нынче утром, что ему ваш отъезд представляется абсолютно невозможным, — пишет в начале ноября Марчелло Адриани, остававшийся по-прежнему во главе Первой канцелярии, — он говорит, что наш город не может отказаться от своего присутствия в столь важном месте; что до того, чтобы послать туда кого-нибудь другого, то нет никого кто мог бы во всех отношениях лучше вас исполнить это поручение». Весьма лестный отзыв, это правда, но Никколо маю лишь «присутствовать». Он не может смириться с тем, что его донесения служат только для заполнения пыльных полок архива Канцелярии.

И он находит способ высказать те свои мысли и чувства, которые не желают слушать во Флоренции, коль скоро они исходят от него: он придумал себе «друга», якобы находящегося в курсе всех дел и близкого к Чезаре. Его устами Никколо продолжает давать все те же советы: поторопитесь заключить договор с герцогом, не думайте, что он вам даст много времени на раздумья.

Но все советы по-прежнему остаются без внимания.

Проходят недели. Ситуация развивается в пользу Чезаре, который, по его собственному выражению, «ест артишок листок за листком». Положение же Никколо ухудшается. Он мерзнет, недоедает, страдает от болей в желудке и хронического кашля; дела его приходят в упадок; Мариетта заявляет всем и каждому, что больше не верит в Бога и что, выйдя замуж за этого призрачного мужа, послала к черту свое приданое и свою девственность. Во имя чего все это? Он просит, заклинает, умоляет, чтобы его отозвали. Он здесь не нужен. И каждый день он трепещет при мысли о том, что вынужден вновь являться к Чезаре с пустыми руками. 8 ноября, накануне подписания договора с Паоло Орсини, герцог призвал его к себе в час ночи:

— Ну что кондотта? Готова Флоренция мне ее предоставить или нет?

Кондотта — это камень преткновения. Не было ни одной беседы, в которой не заходила бы о ней речь. Без нее все уверения Республики в дружбе ничего не значили.

Чезаре кипит от ярости: Флоренция предоставила кондотту маркизу Мантуанскому, а почему не ему? Там что, считают его неспособным или недостойным служить Республике?

Путаные объяснения Макиавелли его не удовлетворяют.

— Ответь мне, секретарь, хотят ли твои синьоры пойти в дружбе со мной дальше? Если им достаточно того, что есть, то и я удовлетворюсь этим! Но пусть поторопятся с ответом…

Упорное молчание Флоренции подвергает секретаря реальной опасности. Совершенно очевидно — если только Никколо намеренно не драматизирует ситуацию, — что Чезаре Борджа его избегает. Их встречи становятся все более редкими и все более натянутыми. Придворные тоже настроены не очень благожелательно: либо уклоняются от ответа на его вопросы, либо утомляют долгими пустыми разговорами. Он лишен всякой возможности получать достоверную и интересную информацию. Его противники во Флоренции потирают руки: Никколо обвиняют в бездеятельности и нерасторопности. Как это так, после стольких месяцев, проведенных в лагере Валентино, Макиавелли не может предоставить подробные и точные сведения о намерениях герцога! Никколо оправдывается, пытается объяснить, что «здешняя политика — непростая загадка, и мы имеем дело с самостоятельно действующим государем; поэтому, чтобы не излагать выдумок, необходимо все изучить и проверить. А на проверку уходит время. Но я не теряю время и трачу его с пользой, насколько позволяют обстоятельства…». Рискуя быть обвиненным в высокомерии, он может сказать только, что «видит, как события развиваются в том самом направлении, в котором он и предполагал», что здесь говорят о мире, но готовятся к войне. К войне с кем? Это пока неизвестно, но все указывает на то, что Флоренция, медлящая с принятием решения, очень рискует. Ничто не гарантирует, что примирение Чезаре с его капитанами не произойдет за ее счет, поскольку герцог не тот человек, который может забыть о нанесенном ему оскорблении.

«Вы будете разочарованы, Никколо, — пишет ему его верный друг Буонаккорси, — потому что вы там у себя решили, что смогли убедить нас подписать нечто, что доставило бы удовольствие вышеназванному синьору, а сегодняшний ответ разрушит все ваши замыслы. Надо было быть полным дураком, чтобы поверить, что мы захотим так дорого заплатить за розги, которыми нас же самих и высекут».

Никколо замкнулся в себе. От него хотят сведений и только сведений? Пусть будет так, и он обрушивает на Синьорию поток информации, очень важной информации. Под давлением Орсини все кондотьеры раскаялись и во искупление своей вины согласились, правда, не без возражений, подписать мирный договор, состряпанный Чезаре Борджа. Узнав об этом, герцог Урбинский понял, что проиграл, сложил оружие и приказал разрушить все укрепления. «Таким образом, для того чтобы отвоевать герцогство, не будет нужды обнажать шпаги»… но тем не менее ни одна французская рота не отправлена обратно. Для чего они могут понадобиться?