Никколо вместе со всей курией выехал навстречу маркизу Франческо Гонзага, который, к величайшей радости папы, должен был прибыть в Перуджу в сопровождении сотни арбалетчиков. Несколькими днями раньше Никколо слышал, как презрительно Юлий II отзывался об угрозе, которую якобы представлял собой император и которую постоянно использовали венецианцы, чтобы напугать понтифика: «Эти венецианцы по своему усмотрению приводят императора в Италию и уводят его. Ерунда! Все образуется, если придет Мантуя и перестанет хромать Франция».

Наконец Мантуя здесь! Между тем все надеются, что Франческо Гонзага удастся убедить папу договориться с Бентивольо и отказаться от немедленного нападения на Болонью. Однако Макиавелли настроен весьма скептически: ничто не остановит Юлия II! Папа «до сих пор вел свое дело с необычайной горячностью, а теперь он весь — огонь».

Вместе с экспедиционным корпусом Никколо покидает Перуджу и углубляется в горы. Миновав 22 сентября Губбио, изнуренный кортеж вступил в дикое ущелье, ощетинившееся утесами, к которым цеплялись могучие крепости; люди и животные с трудом продвигались по узкой крутой тропе, окаймленной оврагами и бездонными пропастями. Какое было облегчение выйти через два дня на менее крутые склоны долины Метауро! Наконец 29 сентября показались башенки дворца Урбино, напоминавшие каменный фонтан, устремившийся к небу.

Гвидобальдо да Монтефельтро приказал открыть городские ворота и пропустить папский кортеж. Папа расположился в герцогском дворце, этом «городе в городе», как описывает его Бальдассарре Кастильоне^[53]. Теперь тут царила совсем иная атмосфера, чем в то время, когда Чезаре Борджа давал здесь Никколо ночные аудиенции. В великолепное жилище Гвидобальдо вернулись сокровища, украденные завоевателем. В течение четырех дней папа, страстно любящий искусство, любуется богатствами дворца и его сияющим изяществом. Тем временем в Болонье отказываются выполнить приказ папы отослать гарнизон; напротив, прошел слух, что его усиливают.

Такую песенку распевают в Болонье и Венеции. Но папу не трогают ни оскорбления, ни угроза созыва собора, к поддержке которого Бентивольо намерен прибегнуть в случае, если папа решит отлучить его от Церкви, ибо французы говорят, что послали на помощь папе десять тысяч пехотинцев и тысячу копий, то есть гораздо больше, чем обещали.

Юлию II, которому не сидится на месте, этого вполне достаточно. Пренебрегая общим мнением, он отдает приказ двигаться дальше. Чтобы добраться до Чезены, минуя Римини — папа опасается венецианцев и не хочет терять времени, — он с небольшим кортежем решает идти через горы. Никколо предпочитает присоединиться к тем, кто двинулся обычным путем. «За те два дня, что понадобятся для того, чтобы добраться до Чезены, не может произойти ничего важного», — оправдывается он. На самом же деле ему просто не хочется снова идти по раскисшим от ледяного сентябрьского дождя дорогам и ночевать под открытым небом. Он оказался прав: из трехсот мулов, которые везли поклажу папы, только две сотни добрались до Чезены, настолько был труден выбранный понтификом путь.

В Чезене Юлий II принимает посланцев Болоньи, среди которых и личный секретарь Бентивольо. Никколо присутствует при этом поворотном пункте всей драмы.

Болонцы ни живы, ни мертвы от страха. Они еще не пришли в себя от известия об убийстве в Болонье отца датария (начальника папской канцелярии). Это преступление могло подписать им смертный приговор, если бы советники папы не решили, что жизнь послов более полезна, чем их казнь. Вместе с тем послы нашли в себе смелость сообщить папе об отрицательном ответе своего государя. Чтобы обосновать его, они упомянули о прошлых договорах с предыдущими папами. Юлий II гневно отвечает, что ему наплевать на обещания предшественников. К тому же эти договоры, по его мнению, недействительны и не имеют законной силы, потому что были подписаны под давлением обстоятельств. Он, Юлий, наведет порядок. По доброй воле или насильно, но Бентивольо сдаст Болонью Церкви.

Никколо писал Синьории: «Что будет: мир или война, — выяснится в Чезене». Ультиматум папы — это война.

Четверо папских курьеров получили опасное поручение доставить в Болонью папскую буллу, предписывавшую семейству Бентивольо покинуть город и в течение девяти дней распустить свою армию под угрозой полного отлучения от Церкви. Чтобы обеспечить безопасность курьеров, посланцев Болоньи задержали в лагере папы «не в качестве заложников, но в качестве гостей» (у этой формулы большое будущее!).

Чем больше проходило времени, тем яснее становилось, что Бентивольо не сдастся. Папа теперь тоже не мог отступить от своего решения. Более того, он вынужден наступать без промедления, потому что владетель Болоньи спешно готовился к сопротивлению. Но Юлий II двигался к достижению своей цели настолько быстро, насколько ему это позволяли плохая погода, ревматизм и последствия «французской болезни», которой он страдал. Опасаясь нападения венецианцев, папа снова устремился в горы, выбрав самую неудобную из всех возможных дорог на Имолу. Макиавелли вместе с остальным двором встретил его там 20 октября.

Несколько дней спустя Маркантонио Колонна привел туда сто копий, поскольку колебаниям Синьории и, следовательно, миссии Никколо пришел конец. Макиавелли, как не преминули коварно заметить его враги, не многого добился. Ему пора было возвращаться во Флоренцию, чтобы там защитить свое место. «Постарайтесь приехать до того, как будут продлевать сроки полномочий», — писал ему Буонаккорси, как всегда, пекущийся о его интересах.

Судьба Болоньи была решена. Даже Феррара, несмотря на родственные связи герцога и Бентивольо, пришла в движение. Бентивольо оставалось только попытаться спасти свою жизнь и имущество (его бесстрашная, но дальновидная супруга давно уже начала переправлять в Милан ковры и драгоценности). Шомон д’Амбуаз помог ему бежать. Папа как добрый государь и хороший политик разрешил ему in fine[54] удалиться в Милан под крыло Франции и увезти с собой все свое добро.

Таким образом, 11 ноября 1506 года Никколо не стал свидетелем триумфа Юлия II — «освободителя», «изгоняющего тиранов», как провозглашали триумфальные арки, воздвигнутые на всем пути блистательного папского кортежа, в котором следовали, помимо сановников курии, итальянские государи или их полномочные послы. Хотя Макиавелли и не увидел, как папа в пурпурном облачении, расшитом золотом и драгоценными камнями, в окружении толпы прелатов прошествовал через весь город на sedia — папском троне, используемом для церемоний, который несли гвардейцы, он вынес из этого странного предприятия урок, подтверждавший тот, что он получил от Чезаре Борджа, и, следовательно, незабываемый: «Часто дерзостью и стремительностью можно добиться того, чего невозможно получить обычными средствами».

…Группа молодых дворян обедает вместе с Аламанно Сальвиати и Бартоломео Ридольфи, возглавляющими оппозицию правительству Содерини; вино льется рекой, языки развязались, сотрапезники всячески поносят mannerino — марионетку, подручного, сводника. «С тех пор как я вошел в Совет десяти, я ни разу не дал ни одного поручения этому негодяю», — утверждает Сальвиати. Mannerino — это о Никколо Макиавелли. Совершенно очевидно, что лестные слова, предпосланные «Деченнали», не смягчили Сальвиати, которому была посвящена поэма. Между тем Никколо искренне восхищался человеком, который когда-то умиротворил Пистойю и Вальдикьяну, — энергичным и властным, прозорливым гонфалоньером, пожизненное избрание которого Макиавелли радостно приветствовал тогда, когда только вводилась эта должность. Но восхищение Макиавелли по силе своей было сравнимо с недоверием, которое, в свою очередь, испытывал к нему Аламанно только потому, что Никколо был связан с братьями Содерини.