Но во Флоренции, где внимательно следили за развитием событий, осторожные политики, подобные Веттори, думали, что папа и король просто разыгрывают нечто вроде партии в покер. Юлий II блефует: у него в руках нет ничего, кроме обескровленной Венеции. Со своим другом Веттори откровенен: хорошо бы, «чтобы король захватил Болонью, развил свой успех, изгнал папу из Рима, и мы покончили бы со всем этим кривляньем, пусть даже все полетит к черту».

Никколо не колеблясь высказывает похожее мнение в докладе от 18 августа: «Было бы желательно, чтобы наши поганые священники в свою очередь узнали уже в этом земном мире, что значит сносить обиды». Вся загвоздка в том, что Флоренция находится там, где находится, и надо быть реалистами: Людовик XII далеко, а папа совсем рядом. Если разразится война, загнанная в тупик Синьория будет вынуждена принять одну сторону, «несмотря на все обязательства перед другой стороной», — осторожно пишет Никколо. И бесполезно прятать нос в воротник: французы «не испугаются, если вы выступите против них, и не опасаются, что им придется обходиться без вас, — они слишком горды и могущественны, чтобы опускать свой взор так низко».

Коль скоро невозможно сохранить нейтралитет, можно попробовать представить, что будет, если победит Франция, и подумать о том, как получить максимальную выгоду при таком раскладе соразмерно с опасностью, которой себя подвергаешь. Намеки короля на возможные выгоды и прямые слова Роберте — «не подойдет ли республике какое-нибудь герцогство, такое, например, как Урбино?» — могли бы перевесить чашу весов.

По мнению Никколо, если флорентийские синьоры, прижатые к стенке и вынужденные выбирать, посчитают возможным «попытать счастья вместе с Францией, то это будет того стоить: в случае успеха они получат возможность стать хозяевами большей части Тосканы, ее полновластными хозяевами, предоставив другим нести все тяготы войны в обмен на ежегодную контрибуцию…».

Но — ибо есть все-таки одно но — Франция может выиграть войну только в союзе с империей и Англией. А эти державы захотят потом разделить Италию, и не один Макиавелли опасается, что наградой за победу может стать Флоренция.

Значит, надо предотвратить войну. Следуя примеру «всех здешних итальянцев, которые так много могут потерять», пишет Никколо, было бы предпочтительнее показать королю — если примирение невозможно, — что «для обуздания папы» есть другие способы кроме как посеять смятение в Европе; достаточно сделать так, чтобы римские бароны, «которые не настолько угасли, что нет больше способа снова их зажечь», загнали бы папу в замок Святого Ангела.

Никколо, видимо, напрасно подкреплял свои мысли множеством исторических примеров: Роберте не принял его предложение покончить с папой, не прибегая к открытому столкновению. По свидетельству нашего героя, которого неудача сделала гораздо скромнее, для того чтобы «заморочить голову» французам, нужен кто-нибудь более авторитетный, чем он сам. Война стала неизбежной, надежда на примирение — неосуществимой. Неудача генуэзского восстания не охладила воинственный пыл Юлия II. Ничто, даже паутина женских интриг, не может остановить его в стремлении овладеть Феррарой, превратившемся в навязчивую идею: «Ferrara, t’avo, al Corpo di Dio!» («Феррара, я получу тебя, клянусь Телом Господним!»)

Маркиза Мантуанская пытается спасти своего брата Альфонсо д’Эсте. Она требует от мужа, чтобы тот уклонился от предложений папы стать во главе его войск, и — через дочь — призывает зятя, герцога Урбинского, назначенного капитаном Церкви, умерить свой пыл в борьбе с дядей своей супруги. Она не колеблясь использует нежные чувства, которые маркиз Мантуанский питает к своей невестке Лукреции Борджа, супруге Альфонсо д’Эсте, дабы заставить его вести двойную игру, когда он больше не сможет уклоняться от службы папе и откроет второй фронт против Альфонсо. Все это, разумеется, делалось втайне и весьма ловко, чтобы не спровоцировать Юлия II, который держал ее сына заложником в Риме. К счастью, маркиза Мантуанская и герцогиня Урбинская нашли поддержку в самом сердце Ватикана в лице Фелиции делла Ровере, дочери понтифика, а во Франции они могли рассчитывать на Анну Бретонскую, если вдруг Людовик XII согласится пожертвовать герцогством ради примирения с папой.

В первых числах сентября приведенный в отчаяние медлительностью своих капитанов и чуя измену, Юлий II в сопровождении кардиналов форсированным маршем двинулся в Болонью, чтобы там встретить армию французов под командованием Шомона д’Амбуаза. Двое кардиналов, более храбрых, чем остальные, рискнули предложить сбавить темп и поторговаться, но получили в ответ лишь град оскорблений. Что мог сделать в этой ситуации кардинал Содерини? Юлий II считает, что флорентийцы — «французы сердцем», — писали Макиавелли. Кто проболтался? Французы клялись, что они здесь ни при чем, но они были слишком заинтересованы в том, чтобы скомпрометировать Флоренцию, так можно ли им верить?

Затея Юлия II казалась совершенно безумной; «глупое ребячество», считал Роберте. Но после взятия Модены, одной из лучших крепостей герцогства Феррара, Никколо поверил в то, что у папы есть шансы преуспеть. Юлий II уже доказал однажды, что «лучше быть дерзким, чем осторожным». Храбрость и стремительность шли рука об руку с Фортуной, о которой Никколо позже напишет, что она, как «женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать!»[66]. Фортуна, «подруга молодых», казалось, не гнушалась старым понтификом, который не обращал внимания ни на свой возраст, ни на ревматизм, ни на сифилис, ни на суровую погоду: с октября непрерывно шли дожди, которые до февраля утопили все дороги.

Папа не встретил на пути никаких серьезных препятствий. Людовик XII был поглощен своими обширными приготовлениями к весне и нисколько не заботился о плачевном положении Феррары, тогда как достаточно было лишь небольшого подкрепления из нескольких сот копий, чтобы поддержать ее. Но «король не помышляет об этом: лекарям наплевать, а больной умирает».

Опережая инструкции Синьории, пришедшей в ужас от взятия Модены, Никколо крутится как белка в колесе, чтобы объяснить королю и его советникам всю серьезность сложившейся ситуации: «Теряя Феррару, можно одновременно потерять Тоскану и всех союзников короля на пути между Феррарой и Флоренцией». Напрасно! В Блуа отказываются воспринимать все происходящее трагически. Людовик XII рассчитывает, что «весеннее наступление все исправит». Но успеет ли оно? Никколо очень хотел бы, чтобы кто-нибудь разделил с ним его пессимизм.

Во всяком случае, без устали объясняет Никколо, Франция не должна рассчитывать на военную помощь Флоренции ни сегодня, ни впоследствии. Не потому что Республика хочет уклониться от выполнения своих обязательств, но потому, что следует принимать во внимание ее географическое положение: если папа решит окружить ее, как она будет защищаться, если пошлет свою милицию на север? Никколо не скупится на аргументы, чтобы показать, насколько абсурдно оставить Флоренцию незащищенной, чтобы потом, ценой величайших затрат, лететь к ней на помощь. Одна из его речей имела такой успех, что накануне его отъезда Людовик XII пообещал прислать подкрепление из ста копий, как только это станет возможным, то есть когда швейцарцы, добровольно или нет, перестанут угрожать Ломбардии.

Не слишком большое достижение для трехмесячной миссии! Скорее это провал. Секретарь приехал защищать мир, а уезжал, увязнув в войне.

Но нельзя возлагать на Макиавелли ответственность за события, которые не зависели от Флоренции, хотя бы потому, что у Республики, что бы она по этому поводу ни думала, не было «ни влияния, ни престижа», как с горечью писал прозорливый Буонаккорси. Ибо не один только Макиавелли понимал, что происходит.

История учит, что успех посредничества больше зависит от желания противников уладить разногласия, чем от авторитета и ловкости арбитра, который является всего лишь приводным ремнем, даже если в своей гордыне — или наивности — он приписывает себе весь успех. Юлий II хотел не мира, а войны, Людовик XII притворялся, что хочет мира, но делал все для того, чтобы распалить папу и сделать мир невозможным, вплоть до того чтобы вывести французскую церковь и ее паству из-под омофора понтифика.