Что это было: победа красноречия Макиавелли или результат пизанского «гостеприимства»? Прелаты были испуганы, они опасались за свои жизни. Флорентийские солдаты, которые якобы их защищали, разделяли вместе с населением все муки отлучения; участились столкновения между ними и людьми кардиналов. Те не решались появляться на людях, преследуемые криками ненависти. Наверное, они бы покинули город и без вмешательства Макиавелли. Тем не менее 12 ноября кардиналы решили перенести Собор в Милан.

Республике казалось, что можно перевести дух. Но она заблуждалась.

В Палаццо Веккьо попала молния. От ее удара почернели три золотые лилии, украшавшие фасад дворца. Никколо составляет завещание: он убежден, что «всякому кардинальному изменению в городе или государстве всегда предшествуют предсказания, откровения, чудеса или небесные знамения». В апреле 1492 года молния, разбившая купол кафедрального собора, предсказала смерть Лоренцо Медичи; молния, испортившая в ноябре 1511 года лилии на флорентийском гербе, предвещала неприятности и лилиям герба французского.

Людовику XII угрожали со всех сторон: швейцарцы напали на Ломбардию, испанский король собирался занять Наварру, английский — высадиться в Нормандии, а Максимилиан — вступить в войну. И было ясно, что окончательно все решится в Италии, на территории между Вероной и Миланом, между Комо и Болоньей.

Содерини тешил себя иллюзиями, что ему удастся удержать Флоренцию в стороне от конфликта с помощью небольшого числа копий, которые он готов был предоставить французской армии, дабы никто не подумал, что Флоренция не выполняет принятых на себя обязательств, и обеспечить тем самым будущую безопасность города. А утверждение о финансовом нездоровье Республики могло послужить алиби перед лицом папы, который желал, чтобы она тоже вступила в игру.

Первые успехи испано-папистских сил, которыми командовал вице-король Неаполя Рамон де Кардона, подтверждали правоту пессимистов. В январе лига разбила лагерь под стенами Болоньи. Юлий II, возможно, очень скоро заставит болонцев дорого заплатить за то, что те посмели обезглавить его бронзовую статую, из которой герцог Феррарский велел отлить пушку, назвав ее в насмешку Джулией.

К счастью, у Франции был свой «святой Георгий» — племянник короля Гастон де Фуа, герцог Немурский. Ему было двадцать четыре года, он был красив, как статуя Донателло, храбр, как рыцарь из легенды, а главное, был гениальным полководцем. Восхищенный Никколо увидел в этом юном военачальнике все, чем восторгался у Чезаре Борджа и чему историки не преминули воспеть хвалу. «Крайняя осторожность и молниеносная быстрота, — напишет Анри Лемоннье, — ясность мысли, предприимчивость, не имеющая себе равных точность действий, умение ограничивать результаты сообразно их истинной полезности, замечательное искусство экономить силы для того, чтобы их приумножить; точное чувство цены времени; удивительное видение стратегии и тактики…»

В феврале — апреле 1512 года Гастон де Фуа спас Милан от швейцарцев; не потеряв ни одного солдата и не потратив ни дуката, он соединился с герцогом Феррарским; изгнал противника из Болоньи; захватил Брешию, разбив при этом венецианскую армию (Юлий II рвал на себе волосы от злости!), и, несмотря на ужасную погоду, продолжал преследовать армию лиги, которая всячески уклонялась от сражения. Все закончилось 11 апреля 1512 года кровавой победой в битве при Равенне (образцовой с точки зрения тактики ведения боя, по мнению Макиавелли), которая принесла французам и радость и боль, потому что вместе с известием о победе король узнал о гибели своего славного племянника.

В лагере противника царило отчаяние: всего за несколько дней в руках французов оказалась вся Романья, и кардинал Сан-Северино, легат Собора в Пизе, отправился в путь, чтобы низложить Юлия II.

Будет ли папа спасаться бегством, как ему советуют? Думать так значит совершенно не знать его. Он заявил, что ради продолжения войны готов продать свою тиару. По мнению папы, ничто еще не потеряно. Такой оптимизм приводил в недоумение его окружение, но вскоре он был подкреплен новостями, которые принес Джулиано Медичи, получивший их из уст своего брата-кардинала: лишившись Гастона де Фуа, французская армия пребывает в полной растерянности; в командовании раскол; герцог Феррарский, оскорбленный критикой французских военачальников, закрылся в своей палатке; Милан опасается нападения швейцарцев; император предает своих союзников.

Больше, чем на силу оружия, Юлий II рассчитывал на Вселенский Собор в Латеране, который должен был открыться 3 мая, и надеялся вернуть ему первенство в Церкви, а колеблющихся вырвать из французского альянса. Пока же папа соглашается на переговоры, делая вид, что уступает событиям и просьбам.

Хотя опасения Макиавелли разделяли многие — Гвиччардини напишет, что нейтралитет подобает соблюдать только сильным, — они не нашли отклика у гонфалоньера. Пьеро Содерини упорствовал в своем отрицании того, что плавать среди рифов не совсем уж безопасно: он думал, что сможет отвести угрозу, притворившись, что ее не слышит, или отослав Гвиччардини в Испанию. Но половинчатость его действий не могла удовлетворить никого, а вот раздражала она абсолютно всех.

Во Флоренции росло влияние оппозиции — сторонников Медичи. Правда, неудавшийся заговор привел в тюрьму человек пятнадцать сторонников Медичи — паллески (название партии происходило от итальянского слова «palle» — шары, которые украшали фамильный герб рода Медичи), в результате чего Совет десяти вновь воспылал доверием к Содерини и проголосовал за чрезвычайные законы для защиты республиканских свобод. Но назначение кардинала Джованни Медичи папским легатом в армию Священной лиги придало веса медичейской партии. Победит Юлий II в столкновении с Флоренцией или согласится начать с ней переговоры — паллески теперь были уверены, что любой исход послужит к их выгоде.

Победа французов под Равенной могла бы разрушить все их надежды, если бы королевская армия сразу после этого разбила Юлия II. Но, как кардинал Медичи проинформировал папу, французская армия лишилась и души, и головы. А затем в течение нескольких недель эта армия, оставившая Романью, чтобы попытаться спасти Ломбардию, и преданная императором, который отозвал своих ландскнехтов и пропустил швейцарцев кардинала Шиннера, лишилась и своего тела. За поражением в конце июня последовало настоящее бегство, и она «рассеялась, как туман на ветру», — напишет Веттори, «как толпа проституток» — уже не столь поэтично скажет кардинал Шиннер.

Происшедшее утверждает Никколо во мнении: «Французы на первый взгляд кажутся больше, чем мужчины, а в конце концов оказываются меньше, чем женщины»^[69].

Италия «освобождена», Рим спасен! Святой Престол даже не покачнулся, потому что «сборище» — кстати, очень плохо принятое в Милане — рассеялось вместе с армией. Юлий II умножает благодарственные молебны и приношения и заказывает Рафаэлю фреску, изображающую изгнание Гелиодора из храма в Иерусалиме^[70]. Но когда прошла эйфория, настало время платить по счетам. Папа поклялся «вырвать сорную траву». Правительство Содерини, который даже после поражения французов противится присоединению к Священной лиге, — один из таких сорняков. Единственный способ разрушить узы, связывающие Флоренцию с Францией, говорит Юлий II, — это вернуть Медичи во дворец на виа Ларга и установить их власть над городом.

По инициативе императора в августе в Мантуе состоялось собрание членов лиги, призванное решить все проблемы, вызванные полным поражением французов, и перекроить политическую карту. Кто получит герцогство Миланское? Что ждет Феррару и ее герцога? Свергнут или нет Флорентийскую республику?

Выбор Мантуи для проведения этого собрания рассердил Юлия II, который предпочел бы, чтобы ассамблея прошла в Риме и он мог бы на ней главенствовать. Он делегирует в качестве своего представителя Джулиано Медичи, снабдив его подобающими инструкциями. Мантуя же была благосклонна к клану, который мог спасти Феррару.