– Да, мистер Маселли, – сказала Мери, явно напугав его.

– Ну, что ж, – он криво усмехнулся, – как я понимаю, вы вспомнили меня. Это было так давно, что я думал…

– Я никого не забываю.

– Хорошо, – он щелкнул замком папки, – вы не возражаете, если я запишу наш разговор на пленку?

Он достал блокнот и маленький черный диктофон. Очевидно, говорить о прошлом он не хотел, что вполне совпадало с желанием Мери.

– Пожалуйста, пожалуйста, – сказала она. Эта манера повторять, вошедшая в привычку, раздражала ее саму, пожалуй, больше, чем окружающих.

Пол поставил диктофон на широкую плоскую ручку кресла-качалки Мери и дрожащими пальцами включил его.

– Начните с чего угодно, – предложил он. Мери провела рукой по подолу хлопчато-бумажного платья и скрестила обутые в тапочки ноги. Она устремила взгляд на берег, где на солнце блестели лодки. Как это понравилось бы Калебу: говорить о Кисс-Ривер столько, сколько захочешь! Он-то хорошо знал, с чего начать свое повествование. А у Мери последнее время возникла некоторая путаница относительно того, что и когда произошло, что было действительностью, а что – легендой. Однако, это было совершенно неважно – все равно никто не в состоянии проверить ее.

Она откинулась на спинку кресла-качалки и на несколько секунд опустила веки, прислушиваясь к слабому шуршанию диктофона, записывавшего ее молчание. Затем она открыла глаза и заговорила.

– Маяк на Кисс-Ривер впервые был зажжен в ту ночь, когда родился отец моего мужа, Калеба, – начала она. – Он появился на свет в спальне, на первом этаже дома смотрителей. Дедушка Калеба был первым смотрителем, и успел прожить в этом доме только неделю, когда родился мой свекр, надо сказать, на несколько недель раньше срока. Все говорили, что это из-за маяка, что это он ускорил роды его матери. По его вспышкам акушерка засекала время между схватками. Это было тридцатое сентября тысяча восемьсот семьдесят четвертого года. Двадцать семь лет спустя, в тысяча девятьсот первом году, ночью, примерно в то же самое время, в той же самой комнате родился сам Калеб. Причем роды принимала та же самая акушерка, которая к тому времени, говорят, была стара, как мир.

Мери на минуту умолкла. Она снова взглянула на берег и снова ощутила ограниченность пространства, как это было, когда она только переехала сюда. Ей не хватало панорамы, открывавшейся с башни маяка и бесконечных просторов моря, перекатывавшегося у ее подножия.

– Это врожденное, обычно говорил Калеб, – Мери кивнула, словно подтверждая справедливость его слов. – Все это. Врожденное.

– Что именно? – спросил Пол.

Мери заглянула в темно-серые глаза Пола.

– Если ты родился под лучом маяка, то родился с потребностью защищать людей от моря и штормов, от их собственных ошибок в навигации. Твой, первый вздох полон моря, и первое, что ты видишь – это чистый белый свет. И с самого начала ты знаешь, в чем заключается дело твоей жизни, нет надобности тебе это объяснять. Маяк должен светить всегда, и поэтому все, что ты делаешь, и днем и ночью, направлено именно на это.

Мэри прочистила горло.

– То же самое, если выходишь замуж за смотрителя маяка, – продолжила она. – С самого первого дня, еще только ступив на Кисс-Ривер, я знала, что буду помощницей Калеба в его работе. Невозможно быть сыном и внуком смотрителя маяка и не уважать море, обычно говорил Калеб. Это прекрасно и опасно одновременно, как некоторые женщины.

Мери снова посмотрела на Пола Маселли, который начал судорожно строчить в своем блокноте, несмотря на то, что диктофон записывал каждое слово. Он сжимал ручку так, что побелели костяшки пальцев, и против воли она почувствовала к нему некоторую симпатию.

Она быстро продолжила:

– Предполагалось, что на Кисс-Ривер должно быть, по крайней мере, два смотрителя. Помощники смотрителя приходили и уходили, а семья Калеба никогда не покидала маяк. Здесь был наш дом.

Она рассказывала о том, как Калеб рос на Кисс-Ривер, как его мать каждое утро перевозила его через залив на лодке, чтобы он мог ходить в школу в Дэвитауне.

– Там мы с Калебом и познакомились, – продолжала Мери. – Мы поженились в тысяча девятьсот двадцать третьем году, и я стала помощником смотрителя. Но тут я уже забегаю вперед.

У нее пересохло в горле, и ей хотелось чего-нибудь выпить. Пиво было бы как раз кстати, но здесь, в доме престарелых, алкоголь был категорически запрещен. Она вздохнула, возвращаясь мыслями к своему посетителю.

– Значит, вы интересуетесь, как проводил день смотритель? Поднимаясь по лестнице – вот как, – Мери улыбнулась. – Во сне я все еще взбираюсь по этим ступеням, по всем двумстам семидесяти, и когда я по утрам просыпаюсь, у меня болят ноги, и я могу поклясться, что от подушки пахнет керосином. Вам, конечно, может показаться, что такая жизнь довольно однообразна, но в действительности, если вспомнить, это вовсе не так. На ум приходят разные случаи: шторма, обломки кораблей, которые выносило на берег. Или, например, однажды ночью москиты облепили стекло фонаря, так что почти затмили свет маяка. Хотите послушать эту историю?

– Я с удовольствием выслушаю все, что вы захотите мне рассказать.

– У вас случайно нет сигареты?

– Увы, нет, – он выглядел растерянно, – к сожалению.

Мери разочарованно покачала головой и стала рассказывать, что москиты были огромные, как мухи, и маяк привлек их такое количество, что его свет был еле-еле виден. Потом она вспомнила, что однажды, когда Калебу было только десять лет, сломался часовой механизм, поворачивавший линзу, а его отец сломал ногу и не мог подниматься в световую камеру маяка. Помощника у смотрителя тогда как раз не было, и Калеб с матерью по очереди целых две ночи поворачивали линзу вручную, чтобы корабли в море не сбились с курса. Мери до сих пор помнила, как она беспокоилась, потому что Калеб не появлялся в школе несколько дней. Когда же он наконец пришел, то еле-еле двигал руками и сказал, что его мать всю ночь плакала от боли в плечах. Через много лет он говорил, что трудно было только физически, а с установкой точного периода вращения не возникло никаких проблем, ведь они давно уже существовали в идеальной гармонии с ритмом маяка.

Мери рассказала ему о первом кораблекрушении, свидетелем которого был Калеб и которое сохранилось в его памяти. Ей было легко рассказывать эту историю – она столько раз слышала ее от мужа. Это произошло в 1907 году. Однажды утром четырехмачтовая шхуна «Агнес Лоури» села на мель недалеко от Кисс-Ривер.

– Прошло совсем немного времени с момента крушения корабля, когда Калеб и его отец добрались до шхуны вместе со спасателями со станции, – сказала Мери. – Они видели людей на палубе, которые махали им, думая, что их вот-вот спасут. Но все складывалось неудачно…

Растягивая историю и наслаждаясь собственным рассказом, она описывала тщетные попытки закинуть на судно спасательные круги.

– Когда шхуна раскололась, люди попрыгали в воду и поплыли к берегу изо всех сил, но они не знали, каким коварным может быть море. Они были уже мертвы к тому моменту, когда спасатели достигли их. – Мери вздрогнула, вспомнив, как голос Калеба затихал, когда он приближался к концу этой истории.

В доме включили телевизор. Звук вырвался на крыльцо, но его тут же приглушили.

– Отец Калеба, – снова начала говорить Мери, – умер незадолго до нашей свадьбы, и, поскольку у Калеба уже был богатый опыт, он и стал новым смотрителем. Правда, ему пришлось подавать заявление: должность не переходит от отца сыну автоматически. Но у него не возникло никаких проблем с получением этой работы. Несколько недель, пока мы не поженились, он вынужден был обходиться без помощника, и поэтому, в тот вечер, когда его ударила молния, на маяке были только он и его больная мать.

– Вот как? – Пол Маселли выглядел пораженным.

– Да, именно так. Именно так. Страшное дело, и вот, что я вам скажу: я рада, что все произошло без меня, и я не видела этого. Он стоял на ступенях внутренней лестницы маяка, когда молния ударила в башню, и электрический разряд прошел прямо через эти двести семьдесят ступеней. Ноги Калеба онемели, но он не оставил маяк на произвол судьбы. Нет, сэр. Он кое-как дотащился до световой камеры маяка и продежурил всю ночь, – глядя на лодки, качающиеся у кромки берега, Мери думала о том, как типично это было для Калеба: преданность своему долгу, его абсолютная надежность.