– Ты можешь говорить о ней, если хочешь. Я помню, я сказала, что не хочу больше ничего слышать, но сейчас другое дело. Я буду слушать. Только, пожалуйста, не уходи, Пол. Пожалуйста.

Ее голос надломился, и он вздрогнул. Ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать ее. Он пошел в ванную и взял зубную щетку, бритву и футляр для очков. Затем вернулся в спальню, уложил все это поверх одежды И застегнул чемодан. Потом он посмотрел на Оливию. Ее губы и щеки были все еще красными от холода, глаза затуманились слезами, и у него не было желания смотреть, как она расплачется. Он перевел взгляд за ее спину, в коридор, куда проникал слабый свет снизу, от рождественской елки.

– Извини, Оливия, – он прошел мимо нее, стараясь двигаться как можно быстрее и сильнее стучать каблуками по деревянным ступеням на случай, если она заплачет.

Он был аккуратным водителем, но сегодня плюнул на все правила. Длинное широкое шоссе, проходившее через весь Аутер-Бенкс, было скользким, и немногочисленные машины прямо-таки ползли по нему, а он жал на газ серой «хонды», чувствуя, что теряет контроль над машиной, и нисколько об этом не беспокоясь. Он даже не притормозил, проезжая мимо студии Энни в Килл-Девил-Хиллз, хотя и кинул взгляд в ее сторону. Иногда вечером в студии горел свет, тогда композиция из цветного стекла в витринах словно оживала. Но сегодня стеклянные стены здания были темными и непроницаемыми.

Снег беззвучно заносил лобовое стекло, и он чуть не пропустил поворот на стоянку у редакции «Бич газетт». Там уже стоял голубой микроавтобус, и это не удивило Пола: владельцем его был Гейб Форрестер, полицейский репортер. Конечно же, он уже был здесь, вероятно довольный тем, что подвернулся такой захватывающий материал.

Пол не стал заходить к себе, а сразу постучал в дверь. Тот как раз закончил телефонный разговор.

– Маселли! – сказал он. – Ты выглядишь ужасно, приятель. Что ты здесь делаешь в такое время?

– Я узнал об этом убийстве в Мантео и подумал, что мог бы помочь тебе. Сделать цветные фотографии убитой, – он замер в надежде, что Гейб удивится и скажет, что понятия не имеет, о чем идет речь. Может быть, Оливия все-таки выдумала это?

– Да, она была известной личностью. – Гейб откинулся на стуле, его широкое, открытое лицо было серьезным. – Энни О'Нейл. Может, ты не знаешь ее – ты здесь недавно.

– Я писал статью о ней для журнала «Сискейп».

– Ах, да. Ты ведь, и правда, любитель этих художеств, – он покачал головой с печальной улыбкой. – Я должен сказать, что она сама была в том же духе. Мне нужно позвонить жене, сообщить ей, а я все откладываю. Это будут одни из самых значительных похорон, какие когда-либо были здесь.

Гейб выглянул в окно. Снег шел медленнее. Маленькие звездочки снежинок блестели под фонарями.

– Не знаю, как я скажу об этом своим детям, – продолжал Гейб. – В прошлом году она занималась с Джейн софтболом, а несколько лет назад нянчила Джимми. Сумасшедшая дамочка. Доброе сердце, но слегка с приветом, – он сморщил свои тонкие губы и положил руки ладонями на стол. – Бедный Алек. Знаешь ее мужа, ветеринара в лечебнице в Килл-Девил-Хиллз?

Пол покачал головой и сел за стол напротив Гейба – у него подкашивались ноги. Он опустил руки на колени и спросил:

– Как это произошло? Гейб вздохнул.

– Она раздавала еду женщинам и детям в приюте, когда этот парень… – Гейб взял блокнот со стола и прочитал имя, – Захария Пойнтер, пришел и начал угрожать своей жене. У него был пистолет, который он направил на нее. Он говорил, что сегодня Рождество, и что как она смеет на Рождество не пускать к нему детей и так далее, и так далее. Энни встала между ними, чтобы защитить женщину. Она стала разговаривать с парнем, понимаешь, пыталась урезонить его, и подонок выстрелил. Вот тебе и Энни! Все случилось так быстро. – Гейб щелкнул пальцами. – Пойнтер в тюрьме. Надеюсь, его поджарят на электрическом стуле.

Несмотря на теплую одежду Пола била дрожь. Он старался сохранить на лице спокойное непроницаемое выражение.

– Пожалуй, мне пора заняться статьей, – сказал он, вставая.

В дверях он обернулся:

– Ты собираешься разговаривать с ее семьей?

– Да, я планировал. Хочешь принять участие?

– Нет, нет. Я как раз хотел сказать, что, наверное, будет лучше, если это сделает кто-нибудь один. Ну, знаешь, чтобы не заставлять их проходить через все это дважды. Так что пусть лучше это будешь ты.

Ни при каких обстоятельствах он не мог разговаривать с Алеком О'Нейлом. Они не были знакомы, и Пол не хотел знакомиться с мужчиной, с которым Энни спала каждую ночь. Хотя несколько раз он его видел. Последний раз – в студии Энни. Пол делал вид, что поглощен цветным витражом, когда Алек зашел перекинуться парой слов со своей женой. Композиция, которую рассматривал Пол, включала в себя зеркало, и он мог наблюдать за Энни и Алеком. Они разговаривали тихо, увлеченно, склонив друг к другу головы. Когда Алек собрался уходить, Энни скользнула рукой по его спине, а Алек поцеловал ее в висок. Пол закрыл глаза, пытаясь выбросить из головы эту сцену. Нет, он не мог разговаривать с Алеком О'Нейлом.

Пол зашел в архив и достал толстую папку Энни. Он хорошо знал ее содержимое – просматривал много раз, когда писал об Энни для журнала «Сискейп». Он принес папку к себе в кабинет и расположился за столом, не снимая пальто.

Там хранилась не одна дюжина статей. Об Энни, как о лидере общины. Об Энни – художнице, создававшей работы из цветного стекла. О фотографе. О президенте Лиги охраны животных. Во многих статьях ее называли «святой Анной» – прозвище, которое заставляло ее хихикать. Самая старая статья, пожелтевшая от времени, относилась к 1975 году. Ее заголовок гласил: «Художница возглавляет борьбу против выселения смотрительницы маяка». Ну, как же – первая заявка Энни на славу в Аутер-Бенкс. Пол разложил статью на столе и просмотрел ее. В 1975 году парковая служба приняла решение взять на себя эксплуатацию участка вокруг маяка на Кисс-Ривер. Они хотели использовать одну половину дома смотрительницы под свое управление, а другую – в качестве своеобразного музея для туристов. Энни была знакома со старой Мери Пур, смотрительницей, которой в те годы шел восьмой десяток и которая прожила в этом доме большую часть своей жизни. Энни считала, что выселение стало бы чудовищной несправедливостью. Она подняла общественность на защиту Мери, и парковая служба смягчилась, позволив старой женщине оставить в своем распоряжении половину большого дома.

Статья сопровождалась фотографией, при виде которой у Пола на мгновение защемило в груди. Он некоторое время вглядывался в фотографию, а затем прикрыл глаза. Увлечение! Иди к черту, Оливия!

Редактор «Газетт» сказал, что он пишет в «чрезмерно эмоциональном» стиле – замечание, которое он уже неоднократно слышал за годы своей работы в «Вашингтон пост». Но как по-другому описать красочные работы Энни? Пол не мог себе этого представить.

– Ты можешь сделать роман из эпидемии гриппа, – однажды заметил ему редактор «Вашингтон пост». – Забудь, что ты поэт, когда входишь в дверь своего кабинета.

Следующий час Пол провел, собирая костяк новой статьи об Энни, а затем составил список тех, у кого утром он должен взять интервью. Конечно же, Том Нестор и директор приюта для женщин, подвергшихся насилию. Он записал еще несколько имен. Времени у него было предостаточно. «Газетт» выходила лишь три раза в неделю, и следующий номер появится только послезавтра.

Пол вышел из кабинета и вернулся в машину. Чемодан на заднем сиденье дразнил его. Ну, и куда мы направляемся теперь, Пол? Он знал несколько мест, где можно снять номер, но это не к спеху. Он снова выехал на шоссе и направился на север, через пару миль свернув на стоянку около хребта Жокея. Он вылез из машины и пошел по песку в сторону громадных дюн. Снег прекратился, еще когда он сидел у себя в кабинете, и теперь безоблачное небо блестело звездами. Дюны быстро окружили его со всех сторон, создавая жутковатый лунный пейзаж, и Пол впитывал тишину и одиночество. Его тяжелое дыхание было единственным звуком, нарушавшим безмолвие, когда он, размахивая руками, чтобы не замерзнуть, поднимался по склону самой большой, припорошенной снегом дюны. Очки запотели, и он снял их, чтобы они не мешали ему закончить подъем.