«Да, — сумбурно мелькало в мозгу бедной Гайде, — вот, пожалуй, та настоящая, истинная Москва, что сломала хребет непобедимому Бонапарту, ввергла его в будущее море огня, пылая сама жертвенным костром, сожгла и славу великого завоевателя! Превратила ее в пепел и дым! Страшны ее люди, и вот живой убедительный образец этого. И какой! Упавший на пол Эдмон — божество ее — Эдмон, барахтавшийся на полу трактира от чудовищного удара, нанесенного ему потомком тех, кто сокрушил великого корсиканца! Недаром назвал он Москву самым страшным городом мира!»

Гайде продолжала сидеть как во сне, пока приятный участливый москвич, однако и такие имелись в этом страшном городе, делал Эдмону и Жюлю свои пояснения, пытался утешить и успокоить Эдмона.

— Для меня лично все ясно, дорогой иностранец, — с трогательной и изящной деликатностью уговаривал он. — И все будет окончательно прояснено, если вы поведаете также и ваше личное имя.

Эдмон вместо ответа машинально вручил доброму москвичу визитную карточку, снова входившую в моду в Европе:

— Ну, вот — вскричал незнакомец прямо-таки радостно. — Теперь уже в самом деле окончательно ясно! Имя того, кто убил нашего великого Пушкина — Жорж, Жорж Дантес… И он не граф, а барон, притом сомнительного свойства… Он стал бароном лишь недавно — будучи усыновлен неким бароном Геккереном, посланником Нидерландов при Российском императорском дворе… Какая-то сложная малопонятная цепочка… Правда, у него есть некоторое сходство с вами, граф… Я видел его мельком в Санкт-Петербурге… Как раз на одном из дворцовых балов. Рост и прическа, и даже в чертах лица нечто… Только более светлый, чем вы… Возможно, что это какой-нибудь ваш родственник, пусть и не ближний… Но уж во всяком случае он отнюдь не граф и не Эдмон, а Жорж Дантес.

— Такого родственника я не знаю, да и не хотел бы знать! — хмуро сказал Эдмон.

Покачав головой, он добавил:

— Получить пощечину вместо того, кто ее заслуживает и с кем я не имею совершенно ничего общего, согласитесь, месье… Простите, я все же хотел бы знать, с кем я беседую и кому я уже столь многим обязан?

Учтивый москвич тоже вручил Эдмону визитную карточку. Это было явным признаком того, что этот человек действительно принадлежит к высшему обществу. Но карточка была напечатана русскими буквами и это затрудняло смотревшего на нее графа.

— Вышегорский, — любезно подсказал собеседник. — То, что произошло сейчас с вами, дорогой граф, скажу вам честно, огорчило меня чрезвычайно, повергло в неописуемый стыд за Москву, за моих сограждан, за нашу буйную молодежь, но вместе с тем и заставило как-то яснее, сильнее представить себе, как же чтит народ память своего великого поэта! Не обижайтесь, граф! Вы пострадали незаслуженно, несправедливо. Я готов стать на колени перед вами с мольбой простить и Москву, и москвичей. Но в душе у меня бродит непреодолимое чувство гордости за нашего незабвенного Александра Пушкина! Какую он завоевал народную любовь, какое широкое признание и поклонение!

Почтительно откланявшись, он пошел. Но Эдмон вскочил, быстро догнал его, обнял:

— Ваше участие, ваша добрая помощь, ваши утешения — все это так драгоценно, так отрадно, что не поблагодарить вас еще раз было бы с моей стороны преступлением! В мире есть две важные вещи — это благодарность и месть, не так ли, дорогой месье Вышегорский?

Вышегорский пожал плечами.

— Месть подобна кругам, расходящимся по воде, от одного круга рождается другой… Там, где реванш узаконен — это приводит к гибели целые племена и даже народы. Стоит ли восхвалять подобную догму?

— Не знаю, как для кого, а для меня, господин Вышегорский, месть была и остается сладчайшим напитком! — упрямо сказал Эдмон, и еще раз крепко пожал руку своего неожиданного московского знакомого. — Да, спохватясь, задал он еще вопрос, — а где произошло это тяжелое преступление — убийство поэта?

— В Санкт-Петербурге, граф! Почти на глазах у высшей власти… Вот почему, — прибавил он, понизив голос, — народ склонен и власть нашу считать соучастницей этого преступления…

Эти слова, как и все остальное по-французски, он произнес настолько тихо и осторожно, что Дантес едва их расслышал. Однако, расслышав и поняв, он так же тихо сказал приятному москвичу:

— Власти своей за Пушкина пусть мстит обожающий его народ России, надеюсь, ему по силам такая задача… Что же касается меня, то я буду мстить, в первую очередь, за себя, за то страшное оскорбление, какому только что сейчас здесь подвергся, и буду мстить как раз тому, кто был виновником этого, по чьей вине это произошло… Подлинному виновнику!

Лицо Вышегорского озарилось:

— Но тем самым вы будете мстить и за Пушкина, любезный граф! — уже не понижая голоса, произнес он, почти вскричал симпатичный москвич. — Мне остается пожелать вам удачи!

Вернувшись к своему столику, Дантес ощутил продолжавшуюся все еще там растерянность обоих своих компаньонов — Гайде и Жюля. Последний за все время не произнес ни слова. Он сидел, как опущенный в воду. И Эдмон понял, что приятеля мучительно терзает совесть — как это случилось, что он, растерявшись не отплатил тотчас дерзкому студенту-москвичу, пусть тот и был на голову выше его и почти вдвое шире в плечах. Бесспорно, подоспели бы тотчас и другие потомки князя Кутузова и могло разразиться новое Бородинское сражение. Однако честь марсельцев была бы все-таки поддержана, момент не был бы упущен…

Но Эдмон вспомнил только что услышанные слова: «Месть подобна кругам расходящимся по воде…» В фешенебельном на свой лад московском ресторане-трактире легко могла разыграться буря почище любого Тирренского шторма… Вмешательство полиции могло повлечь пренеприятные последствия и для самого Жюля Карпантье, и для никем не признанного графа Монте Кристо, пускай уже и пострадавшего в первую очередь!

Эдмону стало искренне жаль приятеля. Он положил руку на плечо Жюля:

— Я понимаю — ты огорчен за меня…

Карпантье возмущенно вскинулся:

— Я разъярен… Я полон бешенства. Я опешил в тот миг. Мелькнуло даже, не навлек ли ты сам чем-нибудь этот удар? Это дало возможность им уйти. Я готов мчаться к генерал-губернатору Москвы и потребовать немедленного розыска наглецов, устроивших нападение на тебя, мой Эдмон!

— Но ведь ты слышал мой разговор с этим русским, и надеюсь, понял каждое мое слово. Огласка этого происшествия была бы для меня куда страшнее того, что случилось… Это было бы для меня подобием смерти! Двойной позор лег бы на дорогое для меня имя «Дантес»! А сейчас руки у меня свободны…

Снова оказавшись на вольном московском воздухе, и Эдмон, и Гайде, и даже Жюль шумно и глубоко вздохнули. Они даже оглянулись — точно ли они не спят, точно ли находятся в экзотической, но все же реальной Москве? Да, сомневаться было невозможно. Справа — над зубцами огромной красноватой стены высились уже знакомые чарующие золотые главы Ивана Великого и его свиты-дружины: полудесятка могучих многокупольных храмов… Над менее высокой стеной Китай-города виднелись причудливые многоцветные завитки и узоры Святого Василия. Слева — красовался голубовато-зеленоватый тоже узорчатый дворец Московской Законоспасской академии — той, где учился легендарный соперник Лавуазье — Ломоносов. А еще чуть левее, за углом первого трактира Москвы, обозначались мощные колонны самого крупного и знаменитого театра России — так и именуемого «Большой»!

Жюль Карпантье, невзирая на успокоительные слова Дантеса, продолжал свое подавленное молчание. Он начал прощаться:

— Прости, Эдмон, что так все получилось… Просто не знаю, как и оправдаться перед тобой, дружище… Я ничего не мог сообразить — так внезапно было это нападение!

— Значит, у тебя даже мелькнула мысль, что это нападение могло быть и заслужено мною? Ничего удивительного, дружок! Времени после нашей с тобой последней встречи промчалось уйма — мало ли что могло произойти за этот срок! Я мог оказаться в заговоре в пользу врага России и Москвы — Наполеона… Мог стать участником международной банды по похищению кремлевских сокровищ — «царь-колокола» или «царь-пушки», а то и обоих сразу… Ты, конечно, заметил, что благородный москвич именовал меня графом, и удивлялся, конечно, в чем тут дело? Не самозванец ли я, каких немало теперь шатается по свету?