Об этом я подумал, вернее, понял, почувствовал это мгновенно. Во мне как сверкнуло.

«Газик» остановился. Мы вышли. Под ногами была мокрая трава; пронзительно пахло летней деревней, горланили петухи.

Толпа молча смотрела на нас. Женщины с недоуменными лицами; босые ребятишки держались за их подолы, некоторые плакали. Старик с длинным лицом и клочковатой сивой бородой с любопытством изучал меня; глаза его были ехидными. Кучкой стояли парни, курили. Несколько старух в длинных черных юбках с надеждой смотрели на нас. Крупный мужчина в тельняшке и спортивных брюках облокотился на руль велосипеда и часто дышал: видно, только приехал; тельняшка в ложбинке между лопаток потемнела от пота. Пацаны лет двенадцати, босые, загорелые, в рваных штанах, с пристрастием разглядывали наш «газик».

Толпа облепила жидкий плетень, а за ее спинами ничего не было видно.

К нам, растолкав людей, вышел грузный мужчина в мятом вельветовом пиджаке, в галифе и сапогах.

— Гущин, — сказал он, — Иван Матвеевич. Председатель колхоза. — У него было усталое, больное лицо, очень растерянное.

— Из уголовного розыска, — сказал Фролов, показывая председателю удостоверение и одновременно раскрывая свой фотоаппарат.

— Идемте. Там, — махнул рукой Гущин в сторону речки.

Перед нами расступились.

Я увидел три яблони, обсыпанные яблоками. Под одной из них, ближней к плетню, лежал убитый человек. В такой позе мог лежать только мертвый: одна нога прижата к груди, другая неестественно откинута в сторону; лежал он на животе, голова отвалилась набок, и из уха — так неожиданно жутко — торчала травинка. Лица я не видел. Но ясно было, что это молодой, очень сильный парень — мускулистая спина вздулась горбом. Похоже было, он пытался подняться, напрягся, да так и застыл.

Труп охраняли два милиционера. Один мне показался совсем мальчишкой, с испуганным круглым лицом; другой был пожилой, усталый и даже скучный.

Чуть поодаль стояли две женщины — молодая, растерянная, с безумными глазами, и старая, опухшая от слез, с какой-то тупой покорностью на лице. Обе стояли неподвижно, не мигая, смотрели на убитого.

Все это я увидел в несколько мгновений. И вдруг поймал себя на том, что все забыл — не знаю, с чего начать. Я был подавлен, угнетен этой смертью. И не мог смотреть на двух окаменевших женщин — я понимал, что произошло нелепое, противоестественное и уже ничего нельзя поправить.

Видно, Фролов догадался, как мне трудно. Он сильно сжал мое плечо, сказал:

— Приступим. — И я увидел его умные, зоркие, всепонимающие глаза. Сонливости в нем как не бывало.

Оказывается, на какое-то время был отключен мой слух. Я будто снова услышал гул толпы, всхлипывания, бодрые голоса петухов; где-то тарахтел трактор.

Фролов сделал несколько снимков трупа. Работал он умело, быстро. Лицо его было бесстрастным.

Мария Никитична нагнулась над убитым.

— Две пулевые раны, — повернулась она ко мне. — Видите?

— Да, — сказал я сухими губами.

На спине убитого, на сиреневой рубахе, было два маленьких отверстия. Их обвили темные кровавые круги с рваными краями.

— Одна рана против сердца, — продолжала Мария Никитична. — Смерть, очевидно, наступила мгновенно. Впрочем, покажет вскрытие. Стреляли, кажется, из револьвера.

— Из револьвера? — вырвалось у меня.

Толпа за плетнем слушала нас, замерев; даже дети не плакали.

— Утверждать не берусь, — сказала Мария Никитична. — До вскрытия. Вам, Петр Александрович, труп не нужен?

— Нет! — поспешно сказал я и подумал: «Дикий вопрос: нужен или не нужен труп».

В спину мне ударили слова:

— И-ии! Стрекулист какой-то. А она — Петр Александрович...

— Составим протокол осмотра трупа, — сказал я Фролову, подавив смущение и неловкость. — Вы напишете?

— Давайте, — буднично сказал Фролов.

Все у него получалось четко, быстро и чуть небрежно. Я невольно вспомнил фильмы о бесстрашных, хладнокровных сыщиках в плащах с поднятыми воротниками. Оказывается, довольно точно. Правда, неизвестно, что первично, а что вторично.

Потом он сказал тихо, дружественно:

— Петр Александрович, постановление о назначении судебно-медицинской экспертизы.

— Да, да...

Я писал постановление, и в тишине слышно было, как скрипит перо по бумаге.

Взяв постановление, Фролов сказал милиционерам:

— Теперь давайте грузить его.

Милиционеры понесли убитого парня к «газику». Пожилой взял его под мышки, молодой за ноги. Они тащили труп вниз животом. Бессильно мотались голова и руки. Изо рта тянулась липкая розовая слюна. Теперь я смотрел на лицо убитого, но ничего не видел: ни носа, ни глаз, ни губ. Только клейкую струйку этой слюны.

Я почувствовал тошноту.

За трупом, спотыкаясь, как слепые, шли те две женщины, молодая и старая. И вдруг старая заголосила страшно, высоко, по-звериному:

— О-о-о! Сы-ы-ночек!.. — И руки взлетели над ее головой. — Сы-ы-ночек... Да-а как жа-а...

И тотчас задвигалась толпа, запричитала, заплакали дети.

— Дайтя дорогу, граждане, — отчаянно говорил пожилой милиционер. — Ну! Дорогу же дайтя! Граждане!

За ними сомкнулась толпа.

Слышно было, как тяжело дышат люди.

— Ну-ка, взяли! — сказал Фролов. — Руку ему заверни.

«Мне бы надо помочь», — подумал я, но не двинулся с места.

Хлопнула дверца «газика».

Подошел Фролов.

— Значит, я на вскрытие и с результатами сразу к вам. А вы тут поэнергичней. — Он тряхнул сжатым кулаком. И зорко посмотрел на меня. Сказал: — Может, мне с вами остаться? Мария Никитична — опытный эксперт, все сделает без...

— Нет! — резко перебил я. — Поезжайте!

— Спокойно, спокойно. — Он передернул плечами. — Удачи! Постараюсь быть скоро.

Они пошли к машине. Мария Никитична ободряюще улыбнулась мне. Не знаю, чем — внешнего сходства не было, но она напомнила мне маму.

«Газик» уехал.

«Кто-то из них сидит рядом с трупом», — содрогнувшись, подумал я.

Теперь я был один.

Толпа молча смотрела на меня.

Когда я вспоминаю первые часы своего первого самостоятельного дела, я снова и снова краснею, мне стыдно: так нелепо, неумело, смешно я себя вел.

...Я стоял, тупо соображая, с чего начать.

Толпа смотрела на меня — ожидающие лица. На них любопытство и насмешка. Я увидел — ярче других — одно молодое лицо: лукавые глаза, пухлые губы, светлые волосы из-под белого платка, повязанного низко на лоб. Она стояла у самого плетня. Пестренькая кофта, серая узкая юбка, загорелые сильные ноги. Она смотрела на меня... Да, она смотрела ласково. И, кажется, сочувствовала мне.

«Может быть, я увижу ее вечером», — неожиданно подумал я, и мне стало легче.

Я подошел к тому месту, где лежал труп. Так... Головой сюда. Значит, стреляли с этой стороны. В спину. Может быть, он бежал. Я сделал несколько шагов к плетню огорода, за которым буйно росла картошка. Трава была действительно натоптана. Где-то должны быть гильзы. Я стал шарить в траве, чувствуя на себе взгляды толпы.

И тут ко мне подошел пожилой милиционер, тронул за плечо.

— Сынок, — сказал он. — Так не отсюда. Вот идем-ка. — И он отвел меня к другому плетню. (Здесь я обратил внимание на то, что три яблони росли на маленькой лужайке между двумя огородами, от улицы ее отгораживал плетень из березовых жердей, за которым собралась толпа.) — Он здесь стоял. Я и гильзы подобрал. Нате. — У милиционера был величественный и покровительственный вид.

В толпе откровенно засмеялись.

Гильзы были потемневшие с краев от копоти. Я завернул их в бумажку и спрятал в карман куртки.

«Стоял здесь... Убийца... — подумал я, чувствуя холодок в груди. — Надо что-то немедленно предпринять. Да, свидетели».

— Товарищи, — сказал я, и толпа замерла. — Товарищи, кто хоть что-то знает об убийстве, я прошу дать показания. С кого начнем?

На всех лицах появился страх. Мгновенно толпа отступила от плетня и стала быстро расходиться. Люди спешили. Темные старухи даже подхватили юбки, показывая белые костлявые ноги в голубых вздувшихся венах.