— Моей матери лучше? — спросила я, когда последовала за Надин в кабинет. Дом был небольшим по всем меркам. Стеклянные двери в кабинет отца можно увидеть с любой точки в большой комнате и кухни, а когда входишь через парадную дверь, взгляд падает прямо на них. Ей не нужно было показывать мне дорогу. Но затем стало понятно, что Надин просто пыталась напомнить мне то, что было забыто.

— Спасибо, — ответила я. Она кивнула и с натянутой улыбкой ушла работать на кухню.

А затем это снова случилось. Второй раз менее чем за двенадцать часов. Сейчас это длилось всего мгновение, и образы возвращались быстрее и быстрее.

Еще одно воспоминание.

15 лет

Кабинет моего отца — это его храм, виртуальная гробница для него самого и всех политических идолов. Американские флаги висели на стенах как олицетворение языков пламени, а так же фотографии, на которых он пожимал руки мужчинам с белыми зубами и фальшивыми улыбками. Для него они были чем-то большим, чем простые смертные.

Мужчин, одним из которых он стремился стать.

Богами Республиканской партии.

В этой гонке за перевоплощением в них мой отец поставил политику на первое место, задвинув семью на второй план. Исключение составляли случаи, когда поправки или законы, которые он предлагал, имели отношение к семейным ценностям. Тогда мы оказывались на переднем плане, служили примерами того, какой должна быть хорошая христианская семья с консервативными взглядами.

За его письменным столом рядом с американским флагом висело распятие.

Полнейшая чушь.

ОН — полнейшая чушь.

Ни разу не появился в церкви, если это было не связано с политикой, но рассказывал людям, что являлся протестантом.

Но на самом деле он был лжецом.

Все в нем и в его кабинете кричит о формальности и вранье.

Поэтому именно в этой комнате и в рабочее время я решила сообщить ему новости, понадеявшись на то, что он обуздает свой нрав, поскольку считал свой кабинет святыней.

Одежда как для интервью. Желтый пиджак и юбка-карандаш в цвет как в лучших традициях Джеки Кеннеди. Я прятала свой маленький животик под мешковатой одеждой месяцами, но этот костюм сделает акцент на моей округлившейся части тела. Шестой месяц беременности, и уже нет смысла это скрывать.

Я наблюдаю за отцом через стеклянные французские двери, он стоит спиной ко мне, наклонившись над одним из зеленых кресел, стоявших перед его столом. Делаю глубокий вдох и поворачиваю ручку двери.

— Папа, мы можем поговорить? — как смешно произносить слово «папа». Я не называла его так годами. Использование этого слова — стратегический ход с моей стороны, как напоминание о том, кем он для меня является.

То, о чем, по моему мнению, он забыл.

И годами не был для меня отцом.

В нем совершенно ничего не осталось от отца.

Папа оборачивается на звук моего голоса, и я понимаю, что он не один. Таннер сидит в одном из зеленых кресел, улыбаясь немного шире, чем следовало. Что-то не так.

— Что происходит? — спрашиваю я, несмело заходя в комнату.

Сенатор начинает первым:

— Таннер сообщал мне новости, — произносит отец, расправляя пиджак и отдергивая его вниз. Он смотрит туда, где я руками закрываю свой округлившийся живот. На его лице видна тревога, словно кто-то только что сообщил ему о показателях рейтинга, а не о беременности его пятнадцатилетней дочери.

— Рассказал? — Я его убью.

— Да, — отвечает отец, обходит стол и садится на высокий стул цвета бургунди, который больше похож на трон, чем на офисный стул. Его губы сжаты в тугую линию. — Мне бы не хотелось, но придется вовлечь в это кое-кого еще.

Кого еще он собирался привлечь? Вот. Дерьмо.

Мою маму.

Я даже не думала о том, чтобы рассказать ей. Для меня она не существовала. Мы редко встречались, и в такие моменты мама пыталась притвориться, что заботилась обо мне, но затем, когда на нее больше никто не смотрел, режим «матери» выключался, и вновь начиналось полное игнорирование.

Ни разу не слышала, чтобы родители разговаривали друг с другом, только если ссорились из-за чего-то. И это всегда имело отношение к политической кампании моего отца. Они перестали спорить о своих личных отношениях много лет назад.

Тяжело ругаться из-за того, что тебя не волнует.

— Ладно, — вяло ответила я, готовясь к шторму, который на меня обрушится. Мне хотелось начать заламывать руки и вжаться в кресло рядом с Таннером в ожидании того, что сейчас произойдет. Но он сидит, как ни в чем не бывало: как всегда закинув лодыжку на колено.

Отец встает, теряя терпение.

— Вернусь через мгновение, — заявляет он и покидает комнату.

Я резко поворачиваю голову к Таннеру.

— Что именно ты ему сказал? — шепчу я.

Он отвечает:

— Правду.

Я ударяю его в плечо.

— Какого черта ты это сделал? Я сама собиралась рассказать ему. Мы так договаривались!

— Да, но я подумал и решил, что эти новости он должен узнать от меня, потому что не сможет на меня разозлиться.

— Это было не твое решение, Таннер. Ты должен понимать, что не получится постоянно устанавливать свои правила, — я скрещиваю руки на груди. — И почему он не сможет на тебя разозлиться?

— Разозлиться сможет, но не надерет мне задницу или что-то в этом духе. Потому что если он это сделает, то все, что мне потребуется, это сказать папе, как подло повел себя со мной сенатор. И по щелчку пальцев «поезд», предоставляющий деньги для его политической кампании, остановится, скрипя тормозами, — гордо отвечает Таннер и подмигивает мне.

В его словах есть смысл.

Но я все равно еще зла.

— Я рада, что ты сидишь здесь весь такой гордый и довольный, а у меня буквально коленки дрожат от страха, — отвечаю я.

Отец возвращается в комнату с телефоном в руках, садится на свое место и кладет телефон на стол.

Может, его план заключался в звонке моей матери? Я знала, что ее не было дома, но понятия не имела, куда она пропала на этот раз. Могу лишь представить себе ее реакцию.

В основном она интересовалась, во что я опять себя втянула, или упрекала в том, что меня можно назвать кем угодно, только не идеальной и послушной дочерью.

Или нельзя.

— Рэйми Элизабет… — начинает сенатор. Так он называет меня только в тех случаях, когда я не оправдала его высоких стандартов. Затем в конце обвинения добавляет обращение словно к третьему лицу.

«Рэйми Элизабет решила бросить уроки игры на фортепиано, не сказав мне.

Рэйми Элизабет думает, что ее жалкая мазня красками важнее, чем образование в настоящей школе.

Рэйми Элизабет снова проводила время с ужасной Николь Арнольд.»

Странным образом я была по-настоящему рада возможности разочаровать его. Все остальное лишь слегка раздражало. Огонь медленно разгорался до этого момента. Сегодня он сможет воплотить в жизнь свои умения, чтобы заставить меня почувствовать себя настоящим ничтожеством.

Сегодня огонь будет полыхать по-настоящему.

— …ты беременна, — произносит мой отец, словно это он сообщает мне новости.

Это заставляет меня поморщиться, потому что слова, произнесенные вслух, заставляют меня почувствовать их реальность. Теперь он знает, и моя беременность становится более ощутимой, чем когда я вошла в дверь.

— В вашей частной школе не учат пользоваться презервативами? — спрашивает меня сенатор, и на его лице появляется сожаление, потому что в момент, когда вопрос слетает с его губ, он уже знает ответ.