— Син, все только начинается! — Утешал он возлюбленную, дыша густой теплотой ее белокурых волос. — Я скоро вернусь, вернусь знаменитым!

И она верила. Она всегда ему верила, маленькая ливерпульская девочка, любившая в нем в первую очередь обыкновенного человека, а не творческую личность. Она очень старалась понять его сложный характер до конца, но не могла и до половины. Джон стал для нее воздухом и солнечным светом, она же осталась для него просто женщиной, к которой он был привязан. Привязан сначала чувством юношеской влюбленности, потом неожиданным ребенком, потом — узами законного брака, заключить который предложил сам Джон, узнав о беременности Синтии. Жизнь складывалась так, как должна, Джон убеждал в этом самого себя, глядя в преданные глаза жены, в крошечное личико новорожденного Джулиана, взывая к своим отцовским чувствам, но не находя ничего, кроме собственного страха. Страха перед тем, что больше ничто никогда не изменится.

Мир изменялся стремительно, как в черно-белом кино при быстрой перемотке. Из черной живой земли на глазах прорастала нежная трава, стремительно набирала густоту, зеленела, цвела, засыхала и оставалась торчать желтой соломой, треплемой сухим ветром. Дети, едва успев родиться, вырастали из новых башмаков, бросали рогатки и скакалки и красили губы и волосы в яркие цвета, огрубевшими голосами заказывали портвейн в придорожных барах и спустя минуту умирали глубокими стариками в холодных постелях. Города, как грибы, как песочные замки, вырастали на пустырях, мгновение, второе — и только пепел и руины оставались на их месте. Вихрем, разноцветной сверкающей каруселью летело Время. Таяло прошлое, незаметно утекало песком сквозь пальцы настоящее, неопределенно маячило будущее, обещая только одно — пройти быстро, быстро и безболезненно. А после будущего в густом тумане едва различимо виднелось Небытие, долгожданная Пустота, недосягаемое Успокоение, вечная Правота и вечное же Счастье. И всему было отведено время — время для жизни и смерти.

И только он, осужденный быть свидетелем бесконечного вселенского бытия, бессменный наблюдатель, бессильный в своем нескончаемом созерцании, никогда не изменится, никогда не сойдет со своего проклятого постамента. Никогда не умрет.

А верь в камеру оглушительно заскрежетала, заставив его очнуться от неспокойного сна с чувством необъяснимой тревоги. Сквозь решетку высокого окна проникал красноватый свет заходящего солнца. Он протер глаза влажной ладонью и, потянувшись к стоящей рядом с кроватью тумбочке, взял очки. На пороге стоял молодой веснушчатый парень в форме надзирателя, держащий в руках поднос с дымящейся тарелкой и высоким стаканом с мутноватой жидкостью. В глазах его читалось неподдельное любопытство вперемешку с недоумением. Новенький. Новенькие всегда так смотрят.

— Чепмен, твой ужин. — Мальчишка намеренно грубил, стараясь выглядеть уверенно, но скованность движений выдавала его. — Ешь.

Он сел на кровати и спустил ноги, почесывая одну о другую. Не торопясь встал, потянулся и сел за стол, без интереса заглянув в тарелку: отбивная и овощное рагу. Значит, опять понедельник. Лениво взялся за вилку.

— Спасибо, сынок. — Сказал он, подцепив кусочек тушеного баклажана, и в упор посмотрел на охранника.

Парень вдруг смутился и, пробормотав что-то нечленораздельное, поспешно вышел, уже не видя странной улыбки, блуждающей на лице заключенного. Взвизгнул железный замок. В камере установилась привычная тишина, нарушаемая только редким звуком скользнувшей по алюминиевой тарелке вилки и его спокойного дыхания.

Вскоре он расправился с отбивной и рагу. Вытер рот салфеткой и залпом выпил подстывший чай. Казалось, все так же, как всегда, ничего нового. Он усмехнулся. Что нового может произойти в жизни пожизненного заключенного? Разве что смерть. Обвел взглядом помещение, которое знал, как свои пять пальцев: железная кровать, стол, стул, тумбочка. Туалет и умывальник в углу. Решетки на единственном, расположенном под самым потолком, окне. Ничего лишнего. Жизнь аскета. Жизнь праведника. Жизнь избранного.

Свою избранность он впервые ощутил в пятнадцать лет, когда в руки ему попала старенькая потрепанная материнская Библия. Прыщеватый неудачливый подросток, мучительно переживавший свою заурядность, он вдруг с головой окунулся в древнюю мудрость, ища и находя в ней ответы на все свои вопросы. Ему казалось, что строки сами собой складываются в только ему понятную истину, и что истина эта принадлежит ему безраздельно. Ему казалось, Бог говорит с ним одним, принадлежит ему одному, ему одному позволяет слышать себя, и эта мысль заставляла ликовать. А потом в его жизни появился этот парень, и все раз и навсегда изменилось.

Он был сумасшедшим. Совершенно невменяемым и совершенно гениальным. Марк удивлялся, что этого не замечает никто, и — болезненно обожал его, заслушивая до дыр битловские пластинки, на которых во всем слышал только один голос и одну гитару — его, Джона Леннона, кумира, идола, икону, единственного человека во всем мире, который был достоин того, чтобы к нему прислушаться. У него на все было свое неповторимое мнение, которое он не боялся высказать публично, и особенный взгляд на жизнь. Он относился к жизни, как к игре, правила которой ему неизвестны, поэтому шел напролом и всячески нарушал их, насмешливо поблескивая стеклами очков. Он говорил: "«Битлз» популярнее, чем Иисус Христос!", и общественность ахала и падала в обморок. Он возвратил Королеве орден Члена Британской Империи, которыми все участники квартета были награждены «за заслуги перед родиной», снабдив сопроводительной запиской: «"Возвращаю Ваш орден в знак протеста против войны во Вьетнаме и Биафре, а также в честь того, что моя песня "Ломка" провалилась в хит-параде"». И хохотал в лицо осуждающим его. Он создал и собственноручно развалил величайшую легенду рок-н-ролла, в которую перестал верить, не усомнившись в своей правоте.

И он был свободным, свободным, свободным — таким, каким Марку никогда не суждено было стать.

— Вы?!.. Почему? — Джон захлебнулся собственными вопросами, сбившимся дыханием, необъяснимым чувством внезапной опустошенности. Долгожданная, но, в то же время, такая неожиданная разгадка горчила на языке, затрудняла речь. Он был словно разочарован тем, что его лишили интересной игры, маленький мальчик, которому дали поиграть сказочной вещицей, и вдруг отняли ее, когда он только-только увлекся вполне, настолько, чтобы посвятить ей, возможно, целую жизнь. Но Йоко не выглядела растерянной, она как будто знала, какой будет его реакция.

— Мне кажется, мы достаточно пожили порознь. — Сказала она, не отводя пристального взгляда от лица Джона. — Жизнь длинна, но нам многое нужно успеть.

Потрясенный таким откровенным напором, Джон в первую секунду опешил, но потом расхохотался.

— А, так это специфический японский юмор!.. Шутка! Но зачем столько времени?.. Извините, я не сразу понял, думал, что Вы… — бросив взгляд на ее лицо, он вдруг осекся. И шепотом, словно опасаясь спугнуть редкое животное, спросил:

— Вы сумасшедшая?

— Да. Как и ты.

Не дожидаясь очередного всплеска негодования, японка вдруг взяла его за руку, и Джон готов был поклясться, что между их ладоней проскочила голубая искра. От курившихся по всей галерее восточных благовоний или духоты, а может быть, от мускусного запаха, исходящего от Йоко, у него закружилась голова. «Ведьма» — второй раз за вечер промелькнуло у Джона.