А при Советской власти в дни праздников трибуны заполняла проходившая по специальным пропускам городская бюрократия, представители партийной верхушки, директора, профессора… Из года в год одни и те же. А мимо трибун под красными знаменами текла рабочая городская масса, жившая своей, отдельной, жизнью и солидарностью. Где теперь эти «жители трибун»? Ныне они от красного флага и от рабочего человека как от бешеной собаки прячутся. Время, как кислота, разъела их показную преданность Советской власти.

Май. Во сне мое сердце становится гостиницей для родных и близких, иногда и не близких и даже чужих, но значимых в моей жизни. Это происходит все чаще, возможно, потому, что прошлое занимает в ней и в памяти все большее место. Во сне память оживает, и мертвые, ушедшие, участвуют в ней, как живые… Сердце – гостиница памяти, дом и зов памяти. Без удобств, но для всех. Удивительно, но прошлое не только затягивает, но и советует:

Май. Время меняет людей. Некоторых сразу, многих постепенно. В период крупных социальных перемен это закономерно. Кто-то не был таким, но стал, кто-то «прозрел» вдруг. Когда это касается частных лиц, это не имеет большого значения (ну, скажем, подлецов оказывается больше, чем ты предполагал…). Но когда большие коммунисты (по должности) становятся антикоммунистами, это требует анализа.

Иван Рыбкин – до путча 2-й секретарь Волгоградского обкома КПСС. Закончил дипломатическую академию. В 1992 г. вошел в аграрную партию, но уже с 1993 г. сблизился с реформаторами. До этого фамилия Рыбкин употреблялась средствами информации брезгливо-снисходительно, а ныне он уже – Иван Петрович. Помните, как менялось отношение к укушенному пальцу в зависимости от того, чьей собакой он укушен («Хамелеон» А. П. Чехова)? Он и впредь будет менять формы, но главное в нем сохранится: он преданнее власти, чем России.

Такой дрейф не единичен. Много их толкутся там: Травкин, Бунич, Бурбулис, Ковалев, Кравчук… Люди разные, а дрейф однородный. В его основе – предательство коммунистического движения. Вспомнив, какой была КПСС в последние годы, неудивительно увидеть в этом одну из заготовок партноменклатуры, причем типичную и очень живучую. Эти люди хорошо жить хотят при любом строе.

Механизмов перерождения несколько: жажда спокойной сытости, высыхание пролетарских корней, если они вообще были, стремление всегда быть на плаву, холуйство перед любым новым хозяином, скрывавшийся ранее реваншизм, карьеризм, генетически детерминированная подлость, характерная для прислужников любой окраски.

Интересно, что у переживших политическое перерождение (предательство) ни одного седого волоса или инфаркта миокарда.

Объективные роли перерожденцев: министр-соглашатель при Хозяине, сниматель напряжения, клапан, прикрытие, экспериментатор, Лука-утешитель. Но обязательно должность, а желательно и известность.

Предлагая нам образы коммунистов 30-х годов – Разметнова и Нагульнова, гениальный Шолохов предвидел в первом возможность перерождения партии Разметновых. Хотя Ивану Рыбкину до Разметнова как небу до земли. Тот просто уже не был революционером, а этот? Он то нужен власти, то не нужен, но они неразделимы.

Судьбы партноменклатуры: веры им не будет ни от коммунистов, ни от демократов, ни от денежных мешков. Холуй он и есть холуй – это судьба. Но цена предательства велика: дискредитация партии коммунистов, идеалов рабочего класса, выдача интересов партии. Стоимость предательства разная, но обязательно – близость к кормушке. Характерная особенность: верность себе, дорогому, а не тем, на чьем горбу вылез в люди, получил образование и путевку в жизнь, безответственность, бесстыдство, беспощадность. Но, конечно, все это с толстым макияжем благопристойности и сиюминутной государственной целесообразности.

Скорее всего, у большинства им подобных корни предательства были и раньше, но их рост сдерживал советский строй и контроль рядовых коммунистов.

Июль. Дрейфуют и ученые. В последние годы наука заметно коммерционализировалась. Это следствие ее бескормицы. Теперь без западных спонсоров конгресс не проведешь, журнала не издашь, за рубеж не съездишь. Тактика выживания современной российской науки требует этого и многое прощает. Кто-то ведь должен это делать… Но годы идут, и из средства эта тактика (и практика) становится целью.

Конгресс пульмонологов проходил в Москве, в бывшей Академии общественных наук. В течение четырех дней вокруг высокого, прекрасно исполненного бюста В. И. Ленина, облепленного десятками палаток и офисов различных зарубежных фармацевтических фирм, шла бойкая торговля. Менеджеры-профессора в качестве дилеров или жучков создавали своеобразный колорит. На фоне громадного лба Ленина возникала овеществленная иллюзия нэпа. Это было бы ладно, Ленин это переживет. Но и тематика конгресса во всех его главных симпозиумах стала тематикой этих фирм: «Берингем-Ингельхайм», «Глаксо», «Файсонс», «Руссель», «Сервье» и т. д. Их взгляды, их протекции назойливо навязывались отечественным пульмонологам как истина в последней инстанции. Неужели конгресс стоит так дорого? Выдержать все это было трудно, несмотря на великолепие буклетов, сборников, отдельные замечательные доклады и лекции и возможность пообщаться со старыми знакомыми…

Из патриотов отечественной науки, так стремительно превратиться в господ-советников научной коммерции! Это уже больше, чем тактика. Все это имеет тотальный характер.

Когда я рассказал об этом на заседании общества в Саратове, ельциноиды зашипели, что я развращаю научную молодежь… Господи, ну почему они так похожи друг на друга!

Верность самому себе для многих становится проблемой. Память выбрасывает из далекого прошлого островки воспоминаний.

Как-то, лет 40 назад, это было вскоре после войны, собрался я на кладбище к маме, найти художника и сделать надпись на могильной дощечке. День был осенний, темный. Опадал лист. На дорожках народу было немного. Увидев пожилого небритого художника в старой спецовке, заляпанной серебряной краской, шедшего с какой-то старушкой, я договорился с ним, что позже он подойдет и ко мне. Прошло часа 2, пока я, наконец, дождался его. Он вытащил из старого портфеля банки с красками, кисти, тряпки, линейки и приготовился к работе. Видно было, что он пьян, причем выпил, скорее всего, только что – со старушечьего вознаграждения. Загрунтовав серебром металлическую дощечку, он присел на скамейку в ожидании, когда она подсохнет.

День был сырой, и краска не сохла. Когда он, пошатываясь, встал и попытался продолжить дело – черным по серебру вывести текст, краска «поплыла», да и рука у него была нетвердой. Посидели, подождали, когда подсохнет грунт. Но мастера очень быстро разморило, видно, выпил, да не закусил. И он признался виновато, что не сможет закончить работу сегодня и сделает это завтра. Но приходить сюда еще и завтра мне было трудно. И я, взяв у него, кисть, не очень уверенно, но сносно написал текст сам. Делал я это, конечно, медленно. Он все это время сидел на скамеечке и дремал, свесив голову. Закончив, я разбудил его и предложил взглянуть, как получилось. Он, уже немного протрезвев, осмотрел сделанное, дотронулся до сохнущей краски пальцем и сказал, что, конечно, сойдет и так, но уж очень непрофессионально, и добавил виновато, что все же завтра он все сделает, как надо. Пока сидели, я выяснил, что был он когда-то неплохим художником, даже картины на продажу писал, но после смерти жены «руки опустились», стал попивать и подрабатывать на кладбище… Сложив в портфель весь свой «инструмент», он собрался уходить. Я ему говорю: «Возьмите свой заработок, как договаривались». Он остановился, посмотрел на меня и сказал тихо, но твердо: «Деньги – не мои – я не работал». И пошел по дорожке в сторону церкви…

Долго потом стояла дощечка с моими каракулями, напоминая о профессиональной, да и обычной, человеческой, честности. Казалось бы, спился человек, а совесть не пропил.