Искромёт умел рассказывать. Он делал это так ловко, что даже говор его, странный для лесовиков, становился незаметным. Всё больше людей приходило его послушать. Иногда у плавильни собиралась половина общины. Приходили и вождь, и Сполох, и Огонёк, и даже Светозар. Лишь Отец Огневик, верный обычаю, не привечал бродягу. Тот отвечал ему тем же.

- У одного парня через несколько дней после свадьбы родился первенец, - гнул другую историю плавильщик. - Счастливый родитель положил рядом с ним загонную петлю. Его спросили: "Зачем ты делаешь это?". Он ответил: "Если младенец так быстро прошёл путь от зачатия до появления на свет, через месяц он станет загонщиком".

Он многое знал, этот Искромёт! Даже то, что знают лишь Отцы. К примеру, счёт месяцев. Или молитвы древних, полные странных, непонятных слов.

- Одному некрасивому человеку жена сказала: "Горе нам, если ребёнок будет похож на тебя". "Горе тебе, - ответил он, - если наш ребёнок не будет похож на меня".

Бабы валились от смеха, слушая его. Мужики усмехались в бороды и подозрительно поглядывали на своих жён. Все обожали плавильщика, ведь он принёс радость в трудное время. Он развеял тоску в сердцах!

А вечером, когда парни собирались в мужском жилище, он рассказывал им вот что:

- Как-то я поспорил с одним Отцом, что выпью реку. Он не поверил мне, поставил на кон Книгу и священный посох. Тогда я сказал ему: "Перекрой все ручьи, впадающие в реку, и я выпью её". Отец был так раздосадован, что мне стало его жаль. Я сказал: "Признаю, что слукавил. Дабы не сердить тебя, я готов выполнить любую твою просьбу". Он взял срок до следующего дня, чтобы подумать. Назавтра он явился ко мне, но я сказал ему: "Ты уже попросил у меня срок до сегодняшнего дня. Я выполнил твою просьбу. Чего же больше?".

Такое не расскажешь среди бела дня. Такое и в жилище-то рассказывать страшно. Голос чужака разносился по общине, отравляя родичей сомнением. То был особенный голос, в нём прятались души еретиков и щерились неугомонные духи, в нём вихрилась первозданная тьма и проглядывала клыкастая пасть прародителя мрака. В нём слышалось роковое слово: "Прельщение!". Стелясь над сугробами, голос этот, как дым из плавильни, впитывался в стенки жилищ, оседал на коже, будоражил уши. Он был дыханием Льда, но люди обманывали себя, думая, что рождённое в пекле не может служить холоду.

Возвысился чужак необычайно. Мужики, всегда враждебные бродягам, признали его своим. Даже вождь говорил с ним уважительно. Казалось, Огонь послал его на замену Пламяславу, чтобы не было так тяжко на душе.

А Искромёт не унимался.

- Один Отец заявил: "Есть правда и есть ложь. Правда исходит от Огня, ложь - от Льда. Отличить одно от другого очень просто: не бывает благодатной лжи, как не бывает порочной истины. Нам следует говорить правду, и мы станем ближе к Огню. А закоренелых лжецов следует подвергать изгнанию - пусть отправляются ко Льду". Тогда я спросил его: "Знаешь ли ты, зачем я пришёл в твою общину?". Он ответил: "Конечно. Ты явился, чтобы плавить металлы". "Совсем нет. Я пришёл, чтобы вы сняли с меня одежду и, раздетого, выгнали в тундру. Такова моя цель". Он обомлел: "Я не верю тебе!". "Значит, я лгу, и тебе придётся вышвырнуть меня как закоренелого лжеца. Но тогда окажется, что я говорил правду".

Зубоскалить над Отцами все горазды. Но чужак оказался самым язвительным. Он не смеялся над Отцами, нет - он издевался над ними, он глумился над их благолепием, он выставлял их ханжами. Ересью тянуло от его словес, смрадным дыханием Льда, но никто не замечал этого, опьянённый его остроумием. Он застил общинникам глаза весёлым смехом, опьянил безудержной радостью, одурманил близостью счастья. То было колдовство, тлетворный морок, и люди поддались ему, полные восторга перед чужаком.

- В молодости один Отец негодовал на моё небрежение верой. Сам он отчаялся наставить меня на путь истинный и отправил в соседнюю общину к другому Отцу, поопытней. Я послушал его наставления, а на следующую зиму вернулся к своим. Отец спросил меня: "Что ты понял из его речей?". "Я понял, что вера - как сочный корень белянки: самое вкусное скрыто под землёй, а вокруг всегда полно кротов".

Никого не ужасали эти слова. Загонщики готовы были слушать его целыми днями и требовали добавки. Он покорил их своим задором.

Головня, видя это, набухал злостью. Его раздражало, что девки прямо-таки влюблены в чужака. Однажды не выдержал, пошёл к Искре, хотел потолковать, развеять возникшие сомнения. Та как раз готовилась варить обед: сидя на перевёрнутых санях возле родительского крова, вязала сушёной жилой лапы щенку, а глупый зверь повизгивал от восторга и норовил цапнуть её за палец, не замечая кадки с кипятком, стоявшей подле.

Изба таращилась на Головню толстым куском льда, закрывавшим единственное окно. Прямо под окном, наскочив передними лапами на изрядно просевший от времени земляной вал, две собаки жадно лизали рыбью чешую. В хлеву, стоявшем стена к стене с жилищем, глухо топтались коровы - сквозь потемневшие от мочи и навоза щели сочился пар. Из-под жирного, испещрённого птичьими следами, слоя снега на крыше торчали засохшие корни и побеги: Сиян делал кровлю из дёрна, не заботясь о корье. Коновязь у него покосилась, в сеннике, наспех слепленном из кривых лесин, гулял ветер. Хозяин он был скверный, зато рыбак - от бога. Каждый знал: в самый лютый голод, когда нет ни мяса, ни молока, беги к Сияну, тот рыбёшкой покормит. Да не простой, вроде линя, а омулем или тайменем. Другие пробавлялись мелкотой, вроде карасиков, а у Сияна в любое время - и копчёная стерлядь, и сушёный чир. В доме рыбий дух - не войти, с ног шибает, зато и толчёнка, и вар всегда под рукой. Без рыбы Сиян себе жизни не мыслил.

Головня подступил к Искре, замялся, не зная, с чего начать. Оробел! Вот ведь: перед медведем не пасовал, факелом ему в рожу тыкал, пурги тоже не боялся - скоренько нырял под сани и отлёживался, а тут растерялся. Неопытен он был в таких делах. Зелен. На Большого-И-Старого петлю накинуть, с товарищем полаяться, смачную шутку отмочить - это всегда пожалуйста, а как с девкой объясниться, не знал. Язык будто к нёбу присох, а в башке - кавардак.

Пламяслав учил когда-то: "Девки любят красивые слова. Век бы слушали. Хоть и понимают, дурёхи, что пустое обольщение это, а всё равно млеют. Но одними красивостями их не возьмёшь. Парень должен быть боек и остёр на язык, не запинаться в разговоре и глаза не прятать. За таким они - и в огонь, и в воду".

Ах, не будь этого смущения, Головня разлился бы дроздом, окутал изящными словесами, затянул бы сладкоголосо, как певец-следопыт в сказке про волшебную шкуру:

"О Искра, мечта моя, улетающая грёза! Волосы твои - что крылья чёрной гагары, руки нежны как соболиные хвосты, стан гибок словно плавник хариуса. Твои глаза, блестящие как слюдяные пластины, переливаются таинственной дымкой, чаруя любого, кто встречается с ними. А на поясе твоём, ярко-багровом как медвежий язык, висят фигурки чудесной работы: серебряный тюлень, медный соболь, железная гагара. Незримый Огонь бросает на них отсвет с неба, и они подмигивают мне. Ты - словно сон: всегда рядом, и всегда недоступна".

Но куда ему, простому загонщику, плести словеса! Нет, не его это. Уж лучше пойти к Сияну и выложить всё начистоту. Сказать: "Почему ты, Сиян, ищешь дочуре женихов в других общинах? Глупая прихоть! Разве Огонь запрещает нам жениться внутри рода? Разве Он говорил: отвержены те, кто познал женщину своей крови? Родные братья и сёстры заводят детей, почему же мы с Искрой вовек разделены? Ты - Артамонов, но жена-то твоя, покойница, была из Павлуцких! А значит, дочь твоя - наполовину Павлуцкая. Стало быть, не такой уж это и грех. Чем я не угодил тебе? Ведь я готов умыть лицо Искры чистейшим снегом с дальних холмов и нести её на руках до самых гор. Мои предки не знамениты, но я пойду на всё ради неё".