Он уже чувствовал, что несёт околесицу. Не ему, сироте-загонщику, давать советы Отцу. Не ему пенять на чужака. Но что ещё говорить? Как выкрутиться?

- Приглядеть, значит, - повторил старик. Твёрдые пальцы его с длинными ногтями медленно расцепили хватку. - Никак, сам на неё виды имеешь, зверёныш? Гляди - обрюхатишь девку, пойдёшь на корм волкам.

Ярка выкрикнула злобно:

- На загоне-то иное пел, к вождю ластился. Слыхали уж.

Толстые щёки её возмущённо заколыхались, пухлые губы скривились в презрении.

Головня поднял взор, сказал твёрдо:

- А всё ж приглядеть за ней надобно. Не ровён час - пропадёт.

Отец Огневик ответил строго, но уже без гнева:

- А ты крамолу за плавильщиком знаешь ли? Иль и впрямь из-за девки пришёл?

Вот он, решительный миг! Ради крамолы и пришёл - рассказать о словесах неслыханных, что вещает чужак вечерами в мужском жилище. Там ведь не просто шутки - ересь настоящая! Скажи: "Знаю", и чужака завтра же не будет в общине. Но как сказать такое? Как выдавить из себя роковое слово?

Старик неотрывно смотрел на Головню, словно подбадривал: "Ну же, парень, изрекай, что хотел". Головня втянул носом спёртый воздух.

- Крамолы не знаю. Только вот боек он слишком... и всё по девкам. Не к добру это.

- Всё ли сказал, что хотел?

- Всё, Отче.

- Ну, ступай себе с Огнём.

И Головня вышел, раздосадованный.

Сделал было два шага и остановился, захваченный новым порывом. Хотел броситься обратно, крикнуть: "Знаю, знаю за ним крамолу!". Но что-то опять удержало его на месте. Обуреваемый противоречивыми чувствами, он стоял и смотрел, как шевелится на ветру выцветшая ленточка, привязанная сверху к коновязи (причуда Огнеглазки). Снова нахлынули духи памяти, перенесли его в тот день, когда загонщики встретили колдуна. Опять Головня увидел взмахи его рук и гнутую палку в ладони, и нелепые кувырки волков, поражённых чародейством. А потом перед глазами темно заискрилась реликвия, и ветер с севера - неизменный спутник холода - проник ему в горло и уши, и растёкся словно молоко из лопнувшего мешка, и разродился демонами. Затем он увидел мёртвое место, и спину Пламяслава, уходящего вдаль, и стало ему ясно, что всё это - и колдун, и вещь древних, и мёртвое место - были узелками на одной жиле, и вела эта жила прямиком к повелителю зла.

Но оставлять плавильщика безнаказанным, отпустить его с миром, Головня не мог. Решил сам с ним потолковать, без помощи Отца, благо тот обитал отдельно от всех, в земляном жилище по ту сторону холма. Однако идти туда, в чад и гарь, Головня гнушался, да и боязно было: о плавильщике всякое болтали, мог и чары наслать. А вот перехватить бы его ночью, по пути в женское жилище, объяснить бы доступно - мол, не след на девиц зариться: можно и по рылу получить. Заодно спасти Искру от позора - первый раз что ли бабы от перелётов рожают? Свежая кровь, будь она неладна... Да, это неплохая мысль.

Вечером он нарочно заявился в мужское жилище попозже, чтобы занять место ближе к выходу. Ребятня даже удивилась - место было непочётное, студёное, каждый, кто выходил до ветру, должен был переступать через спящего, случалось, и падал на него. Головня лишь отмахнулся - лениво, мол, пробираться к дальней стене, спите себе, пока я добрый. Дождавшись, пока все заснут, выкарабкался из-под старой оленьей шкуры, натянул меховик и ходуны, лежавшие свёрнутыми под головой, и бросился к женскому жилищу.

Входить, конечно, не стал. Присел за изгородью загона, чтобы был виден и вход в жилище, и тропинка в становище. Прислушался.

Страшно ему было до одури. Боялся демонов болезней и холода, трепетал при мысли об Обрезателе душ. А ещё опасался, что Искромёт обернётся мышью или мелкой птицей, да и проскользнёт незамеченным. Бродяги завсегда водятся с нечистью, это всякий знает.

Сидя в стылом сумраке, он слышал, как сопят коровы в хлеву, видел, как пробегают мимо голодные псы в поисках еды, чуял, как над скошенными верхушкам жилищ парят приспешники Льда. Где-то далеко в тундре уже свивались в вихре демоны тьмы, превращаясь в Ледовые очи, а сумрак густел, принимая его образ, и Головня отчётливо зрил огромную снежную бороду, которая метелью стлалась по земле, и слышал клацанье челюстей, дробивших камни. Ужас, лютый ужас!

"От дурного глаза и недоброй руки,

От злого слова и лукавства,

От греха вольного и невольного,

От козней брата Своего и присных его,

Великий Огонь, Спаси и сохрани!

Спаси и сохрани!".

И вот он увидел: исторгнутый Льдом, завихлялся юркий призрак, полетел, невесомый, по стойбищу - прямиком к женскому жилищу. Мгновение Головня наблюдал за ним, не в силах пошевелиться от страха. Потом лёгкий хруст снега донёсся до его уха, и загонщик чуть не рассмеялся. Ну, конечно! Не призрак то был, а человек, создание из плоти и крови. Кто-то крался с женскому жилищу! Уж не плавильщик ли?

Головня вскочил и помчался наперерез ему. Тот услышал его и обернулся - нос злоумышленника упёрся в край собственного колпака, лицо утонуло в меховой оторочке. Хищно зарычав, Головня с разбега прыгнул на неизвестного. Тот оказался неожиданно щуплым и мягким, вскричал тонким голосом, совсем непохожим на голос Искромёта. Повалив жертву лицом вниз на снег, Головня плотоядно изрёк:

- Вот и всё, Ледовое отродье. Попался.

Он перевернул чужака на спину, и что же? На него, измазанная грязным снегом, взирала Рдяница, жена Костореза!

Руки Головни ослабли, перед глазами вдруг запрыгала хохочущая маска демона: "Обмишулился, простак!".

- Пусти! - услышал он сдавленный шёпот.

- Зачем ты здесь, Рдяница? - прошептал он в ответ.

- А ты зачем?

Они уставились друг на друга, тяжело дыша, облака пара окутывали их лица.

- Слезь, мальчишка.

Головня поднялся. Рдяница села, отёрла лицо от снега, сплюнула и зафыркала, точно медведица, забравшаяся в паутину.

- Что ты тут делаешь, Рдяница?

- Не ори!.. Беду накличешь.

Головне стало худо. Беда обступала со всех сторон: тьма липла к коже, окунала в бездну.

- Что ты здесь делаешь?

- А ты?

- К чужаку бегаете, да? Кровь нашу оскверняете, да?

Рдяница задиристо ответила:

- Собачкой Отца заделался, да?

- Да уж лучше собачкой, да!..

Он увидел её зубы - стёсанные, мелкие, жёлтые как моча. Она тихонько хихикала, прикрыв веки, и с ресниц сыпалась снежная труха.

- Кабы все были такие, ты бы на свет не появился, да!

И смех её, частый, злорадный, словно ударял его по голове молоточками: тук-тук-тук.

- Думаешь, Отец-то не знает? - продолжала она. - Всё знает, хитрый дед. Его лукавства на пятерых хватит. Иди! Не нужен ты здесь. Ступай отсюда.

Головня поколебался, но потом всё же развернулся и побрёл - оглушённый и раздавленный. Отойдя на несколько шагов, вновь бросил на неё взгляд.

- Так ты про моих родителей знаешь что-то, да?

И она опять захихикала и расплылась вся, как масло по горячему блюду. И пропела небрежно:

- Все знают. Все-е!

А затем поднялась и нырнула в женское жилище.

Головня хорошо помнил своего отца - приземистого, щекастого, с незаживающими язвочками на лбу. Отец махал короткими руками и кричал на мать: "Поперёк горла ты мне, постылая! Проваливай к своим, откуда пришла! А моего очага не трожь". Был он пьян и горяч: покрасневшие глаза блестели как головёшки, изо рта несло приторной гадостью, а в горле клокотало и булькало. "Сам-то больно хорош, - огрызалась мать. - Прелюбодей!". Отец подскакивал к ней, хватал за плечи, тряс что есть силы. Мать кричала, отбивалась от него, жмурилась, мотала головой, а под опущенными ресницами проступали слёзы. "Попробуй тронь. Всё Отцу расскажу!". О каком отце она говорила? Головня думал - о своём, Рычаговском, но нет, она грозила ему Отцом Огневиком.

Головня, совсем ребёнок тогда, ревел от страха. Мать кидалась к нему, сжимала его плечи, пряталась за спиной. "Вот, сынок, посмотри, как мать твою бесчестят". Отец рычал: "Ты и так себя обесчестила, сука! И ублюдком своим не прикрывайся. Ты - ведьма! Колдунья. Отдалась Льду и понесла. Выкормыш твой - злое семя".