— Начинаем, как насчет НЛО? Кто-нибудь из вас когда-либо был похищен?

Эдди посмотрел немного более пристально на многочисленные звезды над ним.

— У кого-нибудь из Вас когда-либо было близкое столкновение первого, второго, или третьего вида? Если так, позвоните мне. — Она дала слушателям свой номер. Даже способ, которым она выделила свой телефонный номер, был сексуален.

— А пока, давайте послушаем кое-какие мелодии. Я знаю, что сейчас — середина ночи. Я знаю, что остальная часть мира спит, но в Ночной Сове, не будет никакого легкого слушания. Вот кое-что из нового CD Сладкое Облегчение. Я не знаю о Вас, но я могу для вас найти прямо сейчас что-то полезное, приносящее небольшое сладкое облегчением.

Я слышу твой монолог.

Она была хороша. Она не заходила на запись. Он ненавидел, когда ди-джеи делали это. Не было ничего более раздражающего, чем кто-то, обсуждающий мелодии.

Мускулы Эдди начали расслабляться. Он закрыл свои глаза и позволил музыке и ночи и жару Полуночной Мэри, сексуальному голосу обнять себя.

Мадди работала на радиостанции четыре дня, и она влюбилась.

В кого-то кого она никогда не видела. В голос, который пришел к ней из темноты, из ночи.

Её полуночный собеседник.

Возможно, она и думала, что была влюблена в Эдди Берлина прежде, но теперь жизненный опыт и время сказали ей, что это было простым безумным увлечением. Это же было реальной вещью. Это было зрелой, взрослой любовью.

В первый раз, когда ее загадочный мужчина позвонил, он настоял на разговоре с ней вне эфира. — Я не хочу говорить с половиной Америки, — сказал он ей. — Я хочу говорить с тобой.

Это было больше чем убеждение, она должна была держать его на отдельной линии.

Сейчас, в свою четвертую ночь перед пультом управления радиостанции, Мадди вставила CD. — Вот что-то своего рода медленное, своего рода грустное.

Она нажала на кнопку воспроизведения.

Быть ночным ди-джеем странно. Большую часть времени, это не казалось чем-то реальным. Это не казалось чем-то отличающемся от ее игр в радио со связкой транзисторов, которые она нашла среди хлама, когда ей было восемь.

Было довольно трудно пытаться визуализировать невидимую аудиторию днем, но когда ты вещаешь в три утра, было почти невозможно предположить, что там был кто-то слушающий. И люди, которые были там, ну, в общем, ты должен был задаться вопросом о них.

Фактически, когда она подумала об этом, она решила — ты не можешь получить большей реальности чем эта. Только кое-как завершив дело, задавалась вопросом, каждый ли получал.

Она стала более самосозерцательной с тех пор как появился ее полуночный собеседник.

Лампочка на телефоне мигнула. Она посмотрела на настенные часы. Полночь.

Ты настраиваешься на большое падение, предупредила она себя. У него, вероятно, было три жены, двадцать детей, социальное пособие, и парик, который не соответствовал оставшимся еще волосам.

Она подскочила к телефону. — Полуночная Мэри, — сказала она хрипло. — Голос ночи. — В конце концов, падение было еще одной из тех вещей, в которых она была хороша. Оно и отъезд.

Это был он. Она поняла это по статическим разрядам на линии. Он пользовался одним из тех старых портативных телефонов, которые искажали голос так, что казалось будто вы говорите через консервную банку. Но тогда, не его голос возбуждал ее, это было тем, что он говорил. Его слова. Возможно, впервые в жизни она нашла кого — то, с кем она могла по-настоящему говорить.

— Ты одинока?

Вопрос поймал ее врасплох. Но что это с ним. Он, казалось, был в состоянии читать ее мысли, понимал ее даже лучше, чем она понимала себя.

— Мэри? Ты там?

— Да. — Она приспособила свои наушники, перепроверяя, чтобы удостовериться, что они были вне эфира. — Ты на улице? — спросила она. — Я слышу что-что, что походит на сверчков. И возможно цикад.

— Мне нравится быть на улице. На открытом воздухе. Я дышу свободнее, когда вижу небо, звезды. Но ты не ответила на мой вопрос.

Одинока. Была ли она одинока? Она думала об этом. Думала о своих днях и ночах. У нее был Хемингуэй, точно, и хотя она любила его, он не был хорошим собеседником. Они не сидели вместе, долго обсуждая свои чувства. — Да — , призналась она тихо, боясь, что будет сожалеть о своем признании. Но я не столь одинока, как раньше. Теперь, когда я знаю, что ты где-то там.

Если бы она подслушала кого-то, говорящего такие вещи, то закрыла бы ему рот. Она не беспокоилась. Она не беспокоилась! — Что насчет тебя? Ты одинок? — Вот сейчас он скажет ей о своих трех женах.

— Все мы одиноки.

Так просто. Так честно. — Сегодня ты кажешься грустным. Ты грустишь? — Она не хотела, чтобы он был грустен.

Он вздохнул, и этот вздох она прочувствовала до кончиков пальцев ног.

— Ты когда-либо просыпалась посреди ночи… — Он остановился, как будто бы смутился, чтобы продолжать. — Забудь это.

— Нет. Расскажи мне.

Она должна была знать. Все. Все его тайны, не важно насколько темные, насколько болезненные. Это — то, чем была любовь. Знание кого-то. От и до.

Колебание. Затем, — Ты когда-либо просыпалась с этим черным чувством в тебе? Этой пустотой, глубоко в твоих внутренностях?

Большая Пустота. Он говорил о Большой Пустоте. — Как будто ты внезапно понимаешь, что ты сделал не тот поворот в жизни, — сказала она. — Главный неправильный поворот, и нет ничего, что ты можешь с этим сделать? Нет пути, чтобы исправить это?

— Точно. У тебя есть чувство, что есть другое измерение, где ты могла бы жить, если бы только ты сделала некоторые вещи по-другому.

— Да. — Как он мог знать так точно, что она чувствовала?

— Ты знаешь, что делает меня грустным? — спросил он.

Она хотела знать о нем все, но могла ли она принять на себя его печаль?

— Музыка.

— Музыка? Но музыка это…жизнь. — Он собирался разорвать ее мыльный пузырь.

— Она не настоящая.

— Как ты можешь говорить такое? Конечно она настоящая. — Они спорили. Расходились во взглядах. Ее сердце было разбито, но она должна была выразить свои мысли. У тебя не будет зрелых отношений, если ты держишь свои истинные чувства при себе.

— Эта песня, которую ты поставила прямо сейчас…она не настоящая.

Богохульство! Она попыталась предупредить себя, говоря, что это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, он был слишком хорош, чтобы быть правдой. — Потому что музыка это кое-что, что мы слышим, ты это имеешь в виду? Поскольку ее нельзя увидеть, нельзя потрогать? — Пожалуйста, скажи мне что ты подразумеваешь.

— В песне нигде нет ошибок. Там должны быть ошибки.

Он терял ее. — Мы говорим об одном и том же?

— Ты знаешь, что, когда песня записана и вокалист сделал ошибку, это исправляется компьютером? Проклятый компьютер. Это отвратительно, ты так не думаешь? Если певец берет неправильную ноту, это подправляется.

— Нет, этого не может быть.

— Это правда. Музыка должна быть совершенством и не совершенством. Возьми Гарольда Роллинса, с той песней, 'Назад от Края'. Он берет неправильную ноту не раз. Вот это — то, что делает ее такой замечательной. Через некоторое время, ты ловишь себя на том, что ждешь ту неправильно взятую ноту, ты хочешь услышать эту неправильную ноту, это неуловимое различие в настрое голоса. Люди не машины. Они делают ошибки. Они берут не те ноты.

— Ты в порядке? Что-то случилось?

Он неискренне рассмеялся. — Жизнь. Жизнь случилась.

Ему был нужен кто-то. А она даже не знала как его зовут, не знала где искать его. — Скажи мне, где ты.

Поначалу он не ответил. Она испугалась, что он собрался повесить трубку, но затем он сказал, — Мэри, что бы я без тебя делал?

В телефоне потрескивало. Ей было жаль, что она не могла разобрать тон его голоса, было жаль, что она не могла разгадать его. Что-то было не так.