Говорила, как царапала сама себя. Еще немного и заплачет горько и необъяснимо.

Необъяснимо? Нет, я вдруг увидел всё.

Далекую, маленькую, наверное лет пяти русую девочку, с такими же волнами к плечам. Правда, не волнами – детскими волнушками, смешными кудельками русыми, которые невозможно стало подойти-погладить. Невозможно сказать недосказанное, ни сделать упущенное, ни доласкать, ни утешить, ни удивить конфетами с изюмом, ничем не удивить.

Не для меня твои старания, заботы не для меня. Ты словно творишь несотворенное, боясь упустить, не увидеть, как все это могло состояться там вдали, очень далеко, неизменимо далеко... Волшебные детские нежные конфеты, виртуозные детские пирожки, горячие от нерастраченной заботы – всё как репетиция того, что она сделает, если вернется... что не успела... что могла... что не успела...

Удивительная поляна...

Становился привычным этот зеленый травяной луг, седой на волнистых изгибах, на солнце, на ветру: бегущий по лугу зеленый волнистый ветер. И вот сегодня утром, даже не утром, днем, даже не днем, а в какое-то неуловимое мгновенье, только что, зеленое смею лось ярким сияньем фиолетовой магии. Синева была, таилась в траве несколько дней, растекалась почти невидимая в густой зелени, каплями, брызгами, чтобы разлиться вдруг по всей поляне отраженьем вечернего бездонного неба.

Все тонуло в цветах, имени которых я не знаю. Красновато-голубые венчики, бархатные, свежие, как воздух, просвеченные влагой, плыли, покачивались, гудели ошалелыми от сияния пчелами.

Кто-нибудь сумеет объяснить мне, почему я встал на колени, зарылся, канул горячим лицом в марево цвета и свежести?...

У нашего дома, в тени, трава была как прежде зеленой. Вечером я нашел в инструментах обыкновенную косу на деревянной палке, попробовал ее, как она держится в руках, и начал косить, вернее сметать неловко и неуклюже траву под окнами дома. Не для того, чтобы зачеркнуть, срезать остатки зеленого.

Чтобы ночью воздух был пропитан скошенным сеном и залил окно в ее комнате, развеял нечаянное, любое, даже маленькое облачко.

Все-таки мой железный мамонт покорился. Урча великанским горячим сердцем, он понес бурт кирпича впереди меня, как бы сам по себе, а я словно ехал за ним в гулкой нагретой кабине, поворачивая туда, куда повернет груз. И будто не было никакой мороки. Даже вспомнилась картинка из детского журнала: собака, запряженная в санки, на санках ушлый кот с удочкой, на удочке сарделька перед носом у собачонки. Все хорошо.

Но кирпичный груз качнуло на повороте, махина моя содрогнулась, как от удара, и я придавил тормоз, гася эту ломкую дрожь. А получилось хуже. От резкого движения бурт занесло вперед и пришлось подождать, пока груз не перестанет качаться и тянуть хобот на себя.

Потом я подвозил весь кирпич на погрузчике, только перекладывал его за линию фундамента краном. Но как я повезу бетонные плахи?

Легко говорить: сложить угол дома. Хотя бы до высоты подоконников. А я теряюсь, и никак не могу приладиться. Кажется мне: будто стоять внутри угла, он обязательно пойдет с наклоном от меня, перекосится наружу. Встану там, снаружи – кривизна пойдет внутрь.

Я не знаю, как поступают каменщики, но я сколотил нечто вроде высокого турника. Врыл в землю две тонких трубы с угла фундамента. Укрепил на них перекладину, как бы разрезающую сам угол, и повесил на ней два молотка. Веревочки обозначили те линии с двух сторон угла, от которых я не должен отклоняться.

Не должен, а смогу ли?

Сегодня впервые подогнал своего конька-горбунка на другую половину поляны, к бензоколонке. Перед этим я зашел на электростанцию включить рубильник «бензоколонка».

Запах возле нее городской, столичный, дух магистрали, шумной улицы, большой дороги. Ни цветущий луг, ни лесной воздух не могут заглушить бензиновый привкус. А нигде, кажется, ничего не открыто, не разлит бензин, и трава такая буйная вокруг бетонной площадки.

Я с недоверием нажал на кнопку, полагая, что бензина там еще нет, не потечет, или ток сюда не подведен, или шут его знает что. Но колонка загудела, я придавил курок пистолета, бензин пошел, и стрелка на циферблате побежала, как в далеком от меня городе...

Налил под завязку, до бульканья, выпустил курок, нажал кнопку. Все путём, все работает. Где? В лесу, на краю света. Бензиновая колонка. Рядом вторая колонка с надписью на ней: «солярка». Поодаль «еще другая» керосин.

Попробовал я прикинуть сам для себя, какие заботы могут у меня быть, о чем думать, о чем хлопотать.

Бензоколонка. Что надо с нею делать? И надо ли? Может ли бензин все время быть в замкнутом колодце, бункере, яме, где он спрятан? Есть ли тут какая-нибудь вентиляция, заглушки, отдушины? Когда их открывать или не открывать? Раз в день? В неделю? В год?

А совсем недалеко – сухой лес, и трава сухая рядом. И пожарный автомобиль стоит почему-то в ангаре. Кстати, с одним охромевшим колесом. А я до сих пор его не подкачал. И как его подкачать? Насосом обыкновенным или компрессором, который тоже есть в ангаре, укутанный в прозрачную пленку. И шланг возле него лежит резиновой черной змеей... И как им пользоваться, этим компрессором?

Подкачаю колесо, надую как-нибудь, а есть ли– в баке машины вода? Смогу ли я сладить с пожаркой?...

Оставим пожарную тему. Возьмем другую, не менее горячую. Подземная вода.

Хотел бы я знать, не зальет ли однажды кипяток всю округу по моему невежеству? На градуснике в котельной у зеленого бака девяносто!

Как быть с электрической техникой? С ветряком, с аккумуляторами? На машинах в ангаре, только на машинах, восемнадцать аккумуляторов. Если каждым заниматься – рук не хватит.

Что делать с холодильниками в наших подвалах? Что им нужно? В какое время? Где лежат инструкции ко всем этим бензоколонкам и генераторам? Помогут ли они такому «большому» специалисту вроде меня?

Кто мог все это бросить? Почему?

Среди моих обязанностей помогать ей вскрывать банки. Немудреное дело, когда под рукой большая коллекция ножей, откупорок, открывалок и даже закрывалок. Но видно что-то сдвинулось, как это говорят, в моем внутреннем облике, изменилось необратимо или обратимо, только я беру банку, простую жестяную, как берут в руки, может быть, японский транзистор или дорогую чашку.

Нет, я не боюсь уронить ее, не боюсь проколоть, оцарапать, но я начал удивляться предельному совершенству будничной коробки, тому, что раньше отбрасывал как шелуху. Безупречным линиям, ободкам с тонким налетом олова, компоновке прямого и круглого, полированной глади, необыкновенной сложности простого...

Кладу банку на стол и смотрю на нее, поворачивая то одним боком, то другим, и, думаю, по-жлобски: пробью ножом, вспорю, а там останется на две банки меньше, а там есть одна самая незаметная маленькая последняя. Тоже будет, как эти, в зазубринах, будет пытаться резаным краем оцарапать мои жестокие руки, потом зазвенит, падая в груду сваленных в яму банок, и никакими нашими силами нельзя будет снова наполнить ее, вернуть ей прежнюю неповторимую совершенную полезность и простоту.

А разве так уж обыкновенны черные бусины ягод в стеклянном облаке запотевшей банки? Открыть, которую совсем легко: повернуть крышку с напечатанной стрелкой, повернуть, отнять, и кончится на этом столе в рабочем фургоне дальнее путешествие смородины из польского сада. Кончится под нашими кедрами, под нашими пихтами. Я так и не знаю, какие растут у нас деревья...

– Ты гладишь ее, как нежный хрусталь...

Застыл над пустяком и заработал иронический взгляд. Мог ли я сказать ей, что складывал еще неделю назад количество наших банок, распределял их в уме по дням и годам. Сколько всего, на сколько дней, на сколько лет... Черкал на бумаге цифры, холодея в неотвязном и горьком недоумении: зачем?... Не надо... Что будет потом?... Глупо... не надо... Что потом?.