— Врача! Сэру Чарльзу дурно!

Но лорд Орпингтон справился с припадком.

— Не нужно! Никакого врача. На этот раз они опять перехитрили меня, но клянусь именем его величества, — хорошо смеется тот, кто смеется последний. Джокер еще в колоде, и игра не кончена.

Великий человек подошел к борту и посмотрел на город. Офицеры, видевшие его в этот момент, рассказывают, что они никогда не наблюдали ничего более величественного, благородного и грозного, чем этот доблестный муж, от одного имени которого трепетали враги в обоих полушариях, стоящий у борта командирской рубки и пронизывающий ночную темноту глазами, от пламени которых могла бы скорее, чем от выстрелов, загореться заливавшая рейд нефть.

Наконец он обернулся и сказал флаг-офицеру:

— Отправляйтесь на транспорт «Креуза» и доставьте ко мне в каюту бывшего президента Аткина.

Пока победоносные знамена величайшей морской державы покрываются несмываемым позором на тихом рейде Порто-Бланко, мы подымем край занавеса над первопричиной посрамления боевой славы сэра Чарльза — нефтяными промыслами Итля.

Спустя два часа после того, как старая Пепита увидела на загородном шоссе несущихся вскачь демонов, сотня горцев, бесшумно сняв посты промысловой стражи, ворвалась на территорию промыслов и захватила в постелях мирно покоящуюся администрацию во главе с директором.

Промыслы наполнились ржанием лошадей, топотом, гиком, звоном оружия.

На главной площади у нефтяного бассейна тревожным малиновым огнем вспыхнули факелы, зажженные на столбах, освещая сухие, суровые, как будто вырезанные из коричневатого металла, лица горцев.

Часть отряда разбежалась по казармам подымать рабочих, другая под метавшимися языками пламени громоздила на площади гору пустых ящиков для трибуны.

Разбуженные рабочие выливались из дверей бараков живыми реками, гудя огромным роем майских жуков, и забивали толпами площадь тесно и плотно, плечо к плечу, голова к голове.

Когда площадь до предела утрамбовалась человеческими телами и плотная пятнадцатитысячная масса недоуменно перекликалась, проводник, данный Костой, сказал Гемме, тревожно ждавшей в бывшем директорском доме:

— Пора! Нужно идти к ним.

Гемма закусила зубами рукоятку хлыста.

— Мне почему-то страшно. Я никогда не боялась, а вот сейчас чувствую, как будто мне налили в ноги свинца. Не могу подняться.

— Смелее, барышня! Отступать поздно, да вы и сами не отступите. Прикажите себе и… раз, два, три.

Гемма усмехнулась:

— Отступить? Нет! Довольно я ходила кривыми путями. Что начато, то начато. Идем!

Она поднялась, отбросила хлыст и открыла дверь.

В нее хлынул рокочущий гуд площади.

— Ничего, ничего. Не робейте, — сказал спутник, взяв ее под руку и ведя узким проходом между людскими стенами.

Мисс Эльслей закрыла глаза, и так, со стиснутыми веками, ничего не видя, слыша только рокот голосов, с бьющимся сердцем и пылающими щеками, она была возведена на вершину трибуны.

Гомон оборвался, смолк, заменился настороженной, железной тишиной.

Как сквозь сон, Гемма услыхала твердый голос своего спутника:

— Ребята! Повесьте уши на гвозди. Будьте тихи, как херувимы. С вами будет говорить наша королева…

Он не успел договорить. Тишина порвалась, как кожа барабана под ударом пьяного музыканта, и бешеный рев заметался и завихрился по площади.

Закусив губы, Гемма старалась понять, что кричат эти тысячи, не смея еще открыть глаз, но чувствуя в криках вражду и гнев.

— Тише! — проревел снова голос рядом с ней, — я требую, чтобы вы помолчали, пока договорю я. Знаю, что короли плохие собеседники для нашего брата. Но это особенный случай. Эта королева не из того теста. Она пришла к вам одна и как добрый друг. Дайте ей сказать.

В спустившейся опять тишине прозвучало несколько иронических и ворчливых голосов:

— Ну, пускай ее поболтает!

— Королева Золушка!

— Из ржаной муки!

— Умора!

И чей-то очень молодой и срывающийся петухом голос закончил этот диалог восторженной фразой:

— Дайте ей потрепаться. Она здорово хорошенькая.

— Говорите!.. Говорите скорей, пока они стихли, — услыхала мисс Эльслей шепот проводника.

Она сделала шаг вперед и открыла глаза.

Под трибуной, облитые мерцающей багровой лавой факелов, колыхались закопченные мохнатые головы, как странные круглые плоды, устремив на нее красноватые от огня белки глаз. Под головами болталось море лохмотьев на тощих, высохших, измазанных черной жижей мазута телах.

Мисс Эльслей повернула голову к своему спутнику. В глазах ее были недоумение, боль и испуг.

— Это рабочие? — спросила она, — почему они такие несчастные? Почему у них такие болезненные лица? Почему они такие оборванные, жалкие, измученные?

— Вам это кажется странным? — ответил также вопросом проводник, — это обычно. Рабочий должен быть тощим, чтобы распухали господа. Это лицо труда!

Гемма выпрямилась.

— Это лицо труда? Да? Не хочу! Мне страшно, мне хочется закричать. Это лицо будет иным, или я не хочу жить.

— Вот и говорите об этом, — прервал ее проводник, — говорите им. Они ждут. Торопитесь, иначе они заговорят сами.

— Хорошо, — ответила Гемма и подняла руку.

И, вздохнув всей грудью, она ощутила пробежавший по телу острый ток и поняла, что налетает испепеляющий шторм волнения и подъема, который бывает у каждого только один раз в жизни.

И когда заговорила, почувствовала, как слова падают вниз, весомые и кипящие, как капли горячей нефти, стекающие с факелов.

Она сама не понимала, откуда вырвались эти слова, она не могла бы никогда повторить или даже связно передать, что именно бросила она в этот человеческий дых, колебавший пламя факелов. За нее говорила внезапно вырвавшаяся наружу материнская кровь, голос работницы табачной фабрики, мрачная и бурная душа креолки.

Она помнила только, чем нужно закончить неожиданный водопад слов и, задыхающаяся, дрожащая, крикнула:

— Я пришла сюда дать вам свободу, дать в ваши руки оружие. Я недавно в вашей стране, но она стала моей. Я пришла к вам отрекшаяся от побрякушки королевского титула, с открытым сердцем и впервые увидела здесь лицо труда. Я хочу, чтобы это лицо стало радостным и с него исчезли морщины боли и голода. Друзья, время не ждет! За оружие! На город, чтобы покончить с врагами. Я поведу вас туда!

Она кончила, дрожа от нервного изнеможения. Она ждала, что взорвется прибоем аплодисментов, как в театре, завороженная тишина толпы.

Но толпа молчала. Сквозь потрескивание факелов только слышалось напряженное дыхание. Мисс Эльслей беспомощно оглянулась на проводника. Тот стоял, опустив голову.

Она хотела обратиться к нему с вопросом, но середина толпы заволновалась, и первые ряды вытолкнули вперед высокого человека в разорванной черной рубахе. Он что-то крикнул и, быстро взбежав на наставленные ящики, очутился рядом с Геммой. Она увидела глубоко запавшие глаза с лихорадочными отсветами, лицо с торчащими серыми скулами, черную квадратную бороду, просеченную искрами седины.

Человек взмахнул смятым картузом.

— Ребятишки! — вскрикнул он надорванным, ломающимся голосом. — Мы послушали барышню. Она говорит хорошо и зовет нас на город. Это прекрасно, но у нас есть свои планы, и мы должны поговорить насчет них. Пусть барышня подождет пока в директорском доме, мы дадим ей свой ответ.

— Вы, значит, не хотите идти отвоевывать свою свободу? — спросила гневно Гемма.

— Ничего не значит, барышня! — резко оборвал он и обжег ее сузившимися зрачками. — Идите в комнату и ждите, что мы вам скажем. Это наше дело.

Гемма вспыхнула.

— С какой ста…

— Идите, — сурово сказал чернобородый, — идите и сидите смирно.

— Пойдемте, барышня, — взял Гемму за руку проводник.

Она, шатаясь, спустилась с ящиков, поддерживаемая рукой проводника, и снова прошла между молчащих рядов в директорскую квартиру, плотно сжав побледневшие губы. Но в комнате нервы изменили ей, и она разрыдалась, уткнувшись лицом в кожу дивана.